Пурпурная линия - Флейшгауэр Вольфрам - Страница 3

Я встал, и мы сердечно обнялись. Его маленькое круглое лицо, как и всегда, показалось мне необыкновенно симпатичным. Понравился ли мне номер? Что я предпочитаю – кофе или чай? Он просиял, увидев на столе привезенные мною газеты и журнал.

Я вкратце рассказал о событиях последних лет. Когда я упомянул Брюссель, Кошинский недовольно поморщился.

– Отвратительный город. Вы знаете, какое самое любимое ругательство у тамошних таксистов?

Я удивленно покачал головой.

– Архитектура! Это сразу говорит вам все. Город совершенно обезображен.

Он промокнул носовым платком лоб и жестом подозвал официантку. Пока он разговаривал с ней, я не смог удержаться и скользнул любопытным взглядом по бумагам, которые мой друг положил перед собой на стол. Старые пожелтевшие листы. На верхнем были видны пятна от воды, а на середине страницы виднелся четырехугольный след какого-то предмета, наполовину прикрытый деревянным брелоком ключа от гостиничного номера.

Когда Кошинский, сделав заказ, снова посмотрел на меня, то сразу заметил мое нетерпение.

– Собственно, я хотел поговорить об этом завтра, но мне было очень интересно увидеть вашу реакцию.

Он обстоятельно сложил носовой платок и положил его в карман. Я застыл в ожидании.

– Так-так, старые документы? – спросил я наконец, не пытаясь скрыть некоторую насмешливость.

Он наморщил лоб, словно раздумывая, стою ли я того, чтобы посвятить меня в его тайну. Я взял предложенную Кошинский сигарету и, щелкнув зажигалкой, дал ему прикурить.

– Как сказать. Собственно, это скорее старое семейное дело.

Он проводил взглядом блестящую точку самолета, который пролетел высоко над нашими головами на запад, прочерчивая в небе серебристую полосу. Потом Кошинский окинул оценивающим взглядом людей, наслаждавшихся на террасе теплом наступавшего вечера. Затем его лицо потемнело, и он вперил взгляд в пространство, словно стараясь разглядеть события далеких времен. Я вежливо ждал, когда закончится его исход в необъятную тьму минувшего. Хотя, собственно говоря, он всегда держался прошлого. Иногда я ловил себя на том, что для Кошинского настоящее, а отнюдь не прошлое, представляет собой непроницаемый пандемониум, в котором он чувствует себя как праздный турист. Этот человек – старая причудливая душа – все время путешествует между мирами.

Два часа спустя толпа людей на террасе заметно поредела. На столе перед нами стояли несколько пустых кофейных чашек и два стакана только что принесенного виноградного сока. Мой собеседник выдерживал одну из долгих пауз, которыми он имел обыкновение прерывать свои рассуждения.

Тем временем я мысленно обобщал услышанное от Кошинского. Он побывал в Лондоне на аукционе средневековых инкунабул. Суетная, почти непристойная атмосфера открытого аукциона делала его, по меткому замечанию Кошинского, похожим на публичную казнь. Он и его коллеги из Земельной библиотеки не приобрели ничего. Как обычно, их обошли японцы. Он предположил даже, что швейцарские участники аукциона были всего лишь посредниками некоего консорциума, штаб-квартира которого находится в Киото. Правда, можно порадоваться тому, что бесценные средневековые рукописные книги попали в цивилизованную страну, тогда как в Европе в прошлом с ними не всегда обращались должным образом. Потом Кошинский и его коллеги отправились в Париж, где провели переговоры с Национальной библиотекой о приобретении ряда факсимильных копий.

История не особенно волнующая, хотя из-за нее им пришлось пробыть в Париже целых четыре дня. На обратном пути в Штутгарт Кошинский заехал в Кель навестить родственников. Знаю ли я Кель? Я ответил отрицательно, но потом припомнил, что несколько раз проезжал этот город, хотя в нем самом не был ни разу. Кошинский всегда останавливается в Келе, когда ездит в Париж, а это случается приблизительно один раз в два года. Его дальние родственники владеют там издательством, а когда люди, так сказать, делают одно дело, то им всегда есть о чем поговорить. Поэтому-то он и делает остановку в Келе каждый раз, когда возвращается из Парижа.

На этот раз его тоже встретили очень сердечно, несмотря на массу хлопот. Переезд был в самом разгаре. Кругом ящики и коробки. Хмурые упаковщики в синих робах. Пыль. Телефоны, погребенные под грудами бумаг и глухо звонящие неизвестно откуда. Полная противоположность оснащенным климатическим контролем помещениям государственных библиотек, в которых Кошинский провел всю свою сознательную жизнь и где в последние годы треск компьютерной клавиатуры заглушает звонкие щелчки сейсмографов. Невозможно представить себе большей несопоставимости – здесь лихорадочно пульсирующая работа издательства, похожего нервной суетой на родильный зал, там – холодная, законсервированная ученость и тщательное мумифицирование давно забытых мыслей в стерильных архивах.

Правда, переезд совершенно не волновал родственников Кошинского. Состояние старых фондов требовало наведения порядка в течение многих месяцев. В конце концов, издательский дом существует с начала века и имеет вдобавок предысторию, уходящую корнями во времена гонений на гугенотов. Достоверно проследить эту предысторию можно приблизительно до 1800 года. Дальше начинаются легенды. Предположительно основатели издательского дома происходят из гугенотов, которые после падения Ла-Рошели в 1628 году присоединились к исходу иноверцев на восток и бежали в южную Германию. Правда, подробности этого бегства не сохранились в семейных преданиях.

Вместо того чтобы тщательно привести все бумаги и документы в порядок, сотрудники издательства спешно и без всякой системы разобрали их на кипы и упаковали в ящики, которые теперь стояли в подвале в ожидании вывоза. Кошинский не выдержал искушения и попросил у своего двоюродного брата разрешения хотя бы краем глаза взглянуть на содержимое ящиков. Мы будем тебе за это только благодарны, прозвучало в ответ. Кошинского, правда, предупредили,

чтобы он не ожидал многого от этих ящиков, так как в них уложили остатки тиражей малоценных изданий и старую корреспонденцию.

Он прошелся по подвалу вдоль голых стен, на которых виднелись явственные следы убранных стеллажей. Кошинский провел там много часов, невзирая на предупреждение брата, и убедился в правоте его слов. Здесь было все – бухгалтерские книги, альманахи, календарь для образцового дамского будуара, библии в жалком и убогом типографском исполнении, поваренные книги, счета, песенники, давно забытые романы, поэтические сборники с душещипательными четырехцветными виньетками, годовые подшивки ежедневных газет в некогда зеленых глянцевых папках, партитура «Летучего голландца», «Путеводитель по Эльзасу», испанско-немецкий словарь, горы деловых писем. Коротко говоря – ничего. Любопытство Кошинского начало истощаться. Ему уже не хотелось рыться в других коробках и тревожить мирный сон непроданных учебников, книг полезных советов и никому не нужных альманахов. Другие помещения являли собой ту же картину – геометрически правильные следы исчезнувших стеллажей на стенах и картонные коробки на полу, помеченные синими или красными крестами. Видимо, так обозначили очередность ликвидации этого печатного хлама.

Кошинский испытывал странное чувство – трепет от созерцания уцелевших реликтов прошлого. Не важно, что хранилось в коробках, не важно, насколько малоценными, бессмысленными и ненужными были эта печатные издания. Все равно они трогали его за душу, наполняя ее сладкой печалью. Вот и сейчас его посетило это знакомое чувство. Нет, Кошинский не был собирателем. Для этого ему не хватало дисциплины и алчности. Скорее, его можно было назвать наблюдателем, своего рода геологом мысли, который получает радость, видя, как ее пласты наслаиваются друг на друга, переплетаются, расходятся и вдруг исчезают, как горные жилы, для того только, чтобы неожиданно вынырнуть в другом месте. Эти наблюдения, впрочем, были лишены всякой методической основы, и сам Кошинский сознавал, что его деятельность субъективна и ошибочна. Но что делать, такой он человек, человек мифа, а не сказки.