Песнь одного дня. Петля - Сигурдардоттир Якобина - Страница 16

Странно встретиться после стольких лет. Правда, порой до нее доходили слухи о нем, у них осталось много общих знакомых. Мысли ее вращаются по кругу, ямочки на щеках то появляются, то исчезают. Хидди славный, он прекрасный человек, но, видит бог, она ни капли не раскаивается. Он неотразим, потому что умеет шутить над серьезными вещами и говорить серьезно о пустяках, как сказал однажды их общий приятель, а может, он это где-нибудь вычитал. Но влюбиться в Хидди всерьез… нет, это было бы ужасно! Упаси боже от такой напасти! Йоун в сто раз лучше, Хидди просто не мог бы быть таким мужем. Йоун такой практичный… Свава вздрагивает от того, что в прихожей раздается звонок. Неужели?..

* * *

Но это не Хидди. И не крестьянин, который должен прийти к Аусе. Это какой-то старик с благородной наружностью — аккуратно подстриженный серебристый венчик волос вокруг крупного черепа, маленькие проницательные голубоватые глазки под густыми бровями, орлиный нос. Старик держит в руке черную шляпу и спрашивает Ингимюндура. Ауса зовет хозяйку. Свава здоровается с гостем, но он ей незнаком. В нем есть что-то деревенское, хотя сразу видно, что он не крестьянин.

Ему стало известно, что Ингимюндур живет в Рейкьявике, и он захотел навестить его. Свава проводит гостя в гостиную. Очевидно, это какой-то служащий из деревни, но он ничего не сказал ей, когда здоровался. Она будит свекра, помогает ему встать и ведет к дверям, ему это явно не нравится. Разве мыслимо позволять женщине, у которая талия что прутик, таскать его на себе. Да ведь у нее лодыжки, как у маленькой девочки. Красивые ноги, ничего не скажешь. Интересно, как Нонни обходится с ней, прости господи за такие мысли. В дверях старик останавливается и пристально смотрит на гостя. Неожиданно его морщинистое лицо разглаживается, словно оттаивает, и расплывается в радостной улыбке.

— Неужто счастье обернулось даже к такому одру, в какого превратился старый Ингимюндур!

Гость поднимается и идет к нему навстречу.

— Да, постарели мы изрядно. Здравствуйте, милый Ингимюндур!

— Здравствуйте, отец Бьёдноульфюр!

Старики сердечно пожимают друг другу руки и долго не разнимают рукопожатья. Воспользовавшись этим, Свава выходит из комнаты. Вдруг им придет в голову целоваться, деревенские жители всегда целуются, впрочем, не священники. Она не любит, когда мужчины целуются.

Да, это их старый деревенский пастор, благослови его, боже, отец Бьёдноульфюр, который обвенчал их с покойницей Мангой, и это было одним из его первых деяний в их приходе… Когда же это было?

— Сорок пять лет тому назад, милый Ингимюндур, — говорит пастор.

— Да, чертовски давно. — Старик протягивает духовному пастырю свою табакерку, старую, оправленную серебром табакерку, цепочка с которой уже давно потеряна. Табакерка принадлежала еще его отцу, единственная вещь, доставшаяся ему в наследство от этого достойного человека. Отец Бьёдноульфюр закладывает в нос щепотку табаку, он не спешит.

— Время идет, милый Ингимюндур, есть что вспомнить, есть и за что поблагодарить.

— Да, да, есть что вспомнить. И прежде всего я вспоминаю того барана, которого я подарил вам за надгробное слово по покойнице Манге. Интересно, каким он вырос. Я все хотел узнать у вас, да так и не собрался. Память совсем изменила мне, с тех пор как Манги не стало.

Пастор Бьёдноульфюр откидывается на спинку кресла.

— Я помню, что каждый час благодарил вас, милый Ингимюндур, за этот дружеский подарок. Надо вам сказать, что ни за одну свою работу я никогда не получал такого вознаграждения. Я считаю это подарком, а не платой. — Старик пытается что-то сказать, но пастор продолжает: — Да, это был подарок, дружеский подарок, потому что я не позволил бы себе взять плату за надгробное слово по покойнице Маргрете, вашей достойной супруге. У вас была превосходная жена, Ингимюндур, а что касается этого барана, так ему не было равных. Ах, какое это было животное, на что ни взглянуть — ноги, грудь, спина!

— Я и хотел, чтобы вы в нем не разочаровались, ведь и ваше надгробное слово было просто замечательное. Мне многие говорили: тому, над чьей могилой прочли такое слово, уже нечего опасаться. Я знаю, что покойница Манга не пожалела бы барана, даже самого лучшего, за такое надгробное слово, если бы она распоряжалась всем нашим хозяйством. Так что мы все равно в долгу перед вами.

Пастор не успевает ответить, Свава приносит им кофе. Старик ковыляет к себе, он роется в своем сундучке, который стоит в нише за дверью, у него припрятана капля, так сказать, грудного элексира.

Старики маленькими глотками пьют кофе, напиток не обманывает их ожиданий, на сердце у стариков становится веселее, пастор снова заводит речь о баране Драупнире, который был лучшим бараном в его стаде, вспоминает форму его головы, рогов, восхищается его силой, мягкостью шерсти.

— А выносливость! Подводить под него овцу было одно удовольствие. Только вскоре дела с хозяйством пошли у меня вкривь и вкось, как вам, наверно, известно. Два года, милый Ингимюндур, и все было кончено.

О да, Ингимюндур помнит, как все разбежались и стало невозможно найти работников на сенокос.

— Вам, милый пастор Бьёдноульфюр, надо было тогда же оставить приход.

— Нет, я не мог бросить приход. Мой Эйрикюр не согласился приехать, хотя он уже и закончил учебу. Это он бросил, а ведь мог бы занять мое место. Торговые поселки, вот кто нам все дело испортил. Эйрикюр не захотел возиться с хозяйством. Но это одни отговорки, будто пастор не должен иметь своего хозяйства, не должен быть привязан к мирскому. А как же он сможет утешать скорбящих или отпевать честных тружеников, если сам не трудится в поте лица своего? Нет, прав Лакснесс, истина не в книгах. Во всяком случае, для того, кто хочет жить. — Пастор делает глоток, и глаза его сверкают из-под густых бровей. Старик смотрит на него влажными глазами, он очень взволнован.

— И это говорите вы, а ведь вы столько читали, и какое множество книг было у вас на полках! Неужто у природы можно всему научиться?

— У вас, дети мои, я постиг то малое, что мне дано было узнать и понять. — Пастор делает глоток. — С божьей помощью, — добавляет он.

Они наливают еще кофе. Взгляд старика блуждает, лицо его проясняется.

— Я всегда думал, что бог помогает тому, кто честно трудится. А вот зачем он помогает тому, кто, будучи в здравом уме и полной силе, не желает трудиться, — это выше моего разумения. Но вы-то лучше, чем я, разбираетесь в таких вещах.

— Что я могу знать? Пути господни неисповедимы. Нет, когда мне пришлось заколоть Драупнира…

Старик вздрагивает.

— Как заколоть? Это невозможно, черт побери! Трехлетнего барана, да еще с такой родословной!

— К сожалению, это правда, милый Ингимюндур, — грустно отвечает пастор. — Мой грех, знаю, но я не мог допустить, чтобы этот баран достался первому попавшемуся. Наверно, виновато мое высокомерие, но я не продал его, нет, я заколол его осенью перед самым отъездом.

Они замолкают на некоторое время, старик размышляет над словами пастора.

— Нет, отец Бьёдноульфюр, я не заколол бы такого барана. Вы только подумайте, какое от него пошло бы потомство! Нет, я не заколол бы его. Каждая тварь имеет право на жизнь.

— Вы лучше меня, милый Ингимюндур. Но отдать Драупнира пастору Тоураринну было выше моих сил.

— Нельзя сказать, чтобы он плохо относился к животным, хотя дело у него и не ладилось. Просто он ни черта не смыслил в овцах. Я не осуждаю вас за то, что вы не смогли отдать Драупнира пастору Тоураринну, он запустил вконец все хозяйство, а потом в один прекрасный день взял да и сбежал. Он ведь был совсем юнец. С тех пор там один юнец сменяет другого, никто даже года не продержался. Поэтому люди и не понимают их, хотя, конечно, они несут нам слово божье. Как вы думаете, отец Бьёдноульфюр?

— Слово божье… предположим, что это так, — задумчиво отвечает пастор. — А что думает моя паства?