Сильные - Олди Генри Лайон - Страница 62

– Мужчина! Защитник!

– У меня конь знаешь, какой быстрый? Я отца привезу! Он разбудит!

Попроси Кюна я – уперся бы рогом, бычок. Он на отца дуется, обиды копит. Уломал бы я Зайчика? Конечно, уломал бы, он парень славный, когда не бесится. Но попотеть бы пришлось – ой-боой! А тут раз, и готово!

Вот что значит – человек-женщина.

2. Трудно мне с женщинами

– Как в юрте, – говорит Жаворонок.

Я киваю:

– Ага.

Айталын молчит.

Мы сидим у меня в спальне. Пахнет сосной. Мы с Айталын – на полу, скрестив ноги; Жаворонок – тоже на полу. Мы уступили ей ложе, как почетной гостье, но дочь дяди Сарына присела на краешек, поерзала и слезла к нам.

В соседней спальне храпит Нюргун.

– В юрте тесно, – Айталын решает присоединиться к разговору. – В юрте воняет. В юрте горит очаг. Это разве очаг?

– Ага, – невпопад отвечаю я.

То, что я назвал очагом, а моя сестра – не очагом, выглядит как ребристый поднос из красной меди. На нем горит крохотный костерок из щепок. Костер соорудила Жаворонок. Света очаг, который не очаг, дает мало, тепла, считай, и вовсе не дает. Тепло нам не нужно. Лишний свет – тоже.

Мне нравится.

– Что ага? Что?! Ага ему…

Айталын злится. Бьет кулачком в ладонь:

– Я предлагала сесть на кухне. Нет, уперся: спальня, спальня…

– На кухне, – Жаворонок улыбается. Мне не нравится ее улыбка. Обычно нравится, а сегодня нет, – он бы не усидел. Извертелся бы вьюном. Все время бегал бы смотреть, спит ли его драгоценный Нюргун. Вдруг проснулся? Перевернулся? Обмочился?! А тут он сидит, как миленький. Отсюда он его чует.

Он – это я. Нет, он – это Нюргун.

Что-то я запутался.

– Чуял бы из кухни, – Айталын сама вроде костра на подносе. Слова Жаворонка – щепки, которые летят в пламя. – Я бы брусничника заварила, или дёмхеня[51]. Масло есть, сливки. Попили бы горяченького. Ну чего ты, чего? За Кюна переживаешь? Доедет твой Кюн, ничего с ним не станется.

Ты – это тоже я. Ну, для сестры.

– Я не переживаю. Что с ним, с боотуром, сделается?

– Что? – взвивается Жаворонок.

И с невообразимой высоты падает на меня клювастым, когтистым беркутом. Прошибает темя насквозь:

– Что сделается с моим братом? Да что угодно! Вылезет из-под земли адьярай, даст палицей по башке!

– Это Кюну? – меня берут сомнения. – По башке?

– А что? Обычное дело!

Кажется, меня передразнивают.

– За своего брата он трясьмя трясется! А за моего – не допросишься! Волк нас заешь, молния убей – ему плевать! Умри мы – на похороны не дозовемся! А еще жил у нас, мясо ел, молоко пил…

– Много выпил? – ядовито интересуется Айталын.

Во мне прячется мастер игры на хомусе. В груди? в животе? в пояснице?! Он дергает гибкий язычок, и хомус дребезжит, подвывает, повизгивает. Мешает расслабиться. Все хорошо, спокойно, тихо, но чудится, что рядом со мной полным ходом идет драка. Хрясь! тресь! бац! Драка идет без меня, и в то же время за меня – или из-за меня. Что я вам сделал, глупые девчонки? Чего вы грызетесь?

Дядя Сарын, приезжай побыстрее, а?

– Ты из-за брата не женился? – Жаворонок сегодня не в духе. Волосы падают ей на лицо, она отбрасывает их резким движением. – Из-за него, да?

– Из-за тебя, – огрызаюсь я.

Она замолкает. Она перестает дышать, а потом дышит часто-часто, словно я саданул ее под ложечку. Я уже жалею, что брякнул, не подумав.

– Из-за меня? – наконец спрашивает Жаворонок. – Почему?

Голос ее дрожит.

– Боюсь, – объясняю я. – Ты же кого угодно в могилу сведешь. Лесного деда, боотура, горный утес! Чурбан березовый! Я как представлю жену вроде тебя, так в пот бросает. В холодный, между прочим! А тут еще Айталын… Бр-р-р!

– Дурак!

Ну, это они обе. Хором.

– Врет, – говорит Айталын.

– Врет, – соглашается Жаворонок.

Девчонки тычут в меня пальцами, чтобы сразу было ясно, кто врет.

– Папа сказал, – Жаворонок откидывается спиной на край застеленного ложа. Умащивает затылок, глядит в потолок, словно там собрались все чудеса земли и небес, – что ты хочешь не просто жену. Ты хочешь жену-боотуршу. Чтобы Кузня и все такое. Они редкие, особенные. Их можно любить целую зиму напролет! Без перерыва! Ты ее еще не нашел, вот и ходишь холостой. Молчишь?

Я молчу.

– Ну, молчи, молчи.

Я молчу-молчу.

– А я все равно знаю. Понял?

Маленькая ты еще, шепчу я ей. Так шепчу, что никто не слышит. Что ты можешь знать о мужчинах и женщинах? А вот и знаю, отвечает она. Или я воображаю, что Жаворонок мне отвечает? Разговор без слов, настоящий или выдуманный, мне не нравится. Я умолкаю. Я вспоминаю. Это случилось шесть, нет, семь лет назад. Сестра Кустура сама зазвала меня в юрту. Кроме нее, там никого не было. Сама разделась, сама потянула меня на шкуры. Я не сопротивлялся. Смешно, правда? Я, боотур, не сопротивлялся. А сумел бы! В висках лупили топоры: обухами, а вскоре – лезвиями. Я плохо соображал, что делаю. К счастью, у Кустуровой сестры имелся опыт. Сперва у меня получалось не очень, а потом – очень. Так очень, что она начала кричать. Я не остановился. Белый Владыка, как она кричала! Мне повезло: на крики прибежал Мюльдюн. Он стянул меня с несчастной, выпихнул из юрты, и мы подрались. В полсилы, недолго, потому что я быстро усох и начал думать головой, а не тем, что болтается между ногами. Повезло и Кустуровой сестре: она выжила. Даже замуж вышла, в следующем году. Детей, правда, нет, но тут уж я не виноват.

Или виноват?

Вечером папа объяснил мне: боотурам нельзя спать с обычными человеками-женщинами. То есть можно, конечно, если тебе нравится каждый раз хоронить обычных человеков-женщин. «Есть такие, кому нравится?» – спросил я. Папа кивнул. Это, вздохнул он, как драться с их братьями или отцами. Расширился, щелкнул по лбу – голова вдребезги. Кое-кому по душе, если легко и жестоко. Ты не из таких? Тогда тебе нужны другие женщины: из рода солнечных айыы или адьяраев – верхних, нижних, все равно.

«Они тоже расширяются? – спросил я. – Ну, когда мы спим вместе?»

Это сложно, ответил папа. Нет, они не расширяются. Они не позволяют тебе расшириться сверх меры. Мера – дело женщин; я имею в виду, наших женщин. Мы зависим от них больше, чем это кажется на первый взгляд. Если же мы хотим иметь потомство, мы зависим от них полностью.

Позднее я ложился с женщинами. Не стану хвастать, это случалось редко. И всегда – с нашими. Была даже одна адьярайша из верхних. Что она вытворяла! – приятно вспомнить. Если бы я соглашался ложиться с такими, как Кустурова сестра, я был бы удачливей в любовных играх. Обычные человеки-женщины тащили меня на шкуры чаще, чем это можно предположить. Думаете, они не представляли, кто я? Чем могут кончиться для них мои ласки? Представляли, и тем не менее… Они были уверены, что совладают со мной. Вернут в нужную меру. Справятся, возьмут верх над естеством боотура. Я до сих пор не выяснил, что это: глупость, самонадеянность, бешеный зов плоти – или что-то другое, о чем я даже понятия не имею?

Я простак. Слабак. Я ничего не смыслю в женщинах.

А вы?

– Ты правда хочешь жену-боотуршу?

Я молчу. Не отвечаю. Я кормлю костер с руки. Щепки летят в пламя, вспыхивают, стреляют искрами.

– Пойду спать, – Жаворонок встает.

Когда она уходит, Айталын наклоняется ко мне:

– Врушка!

– Я?

– При чем тут ты! Она врушка! Отец ничего ей не говорил!

– О чем он ей не говорил?

Я устал. Я хочу спать. День, два, месяц, как Нюргун. Спать и видеть сны. Не спорить с женщинами, не беспокоиться за брата, не участвовать в семейных склоках. Не так я представлял себе жизнь боотура, в особенности жизнь двух братьев-боотуров. Один спит, второй хочет спать. Отличная судьба!

– О твоей жене! О женщине-боотурше!

– Говорил, не говорил… Какая разница?