Сильные - Олди Генри Лайон - Страница 60

Долго хмуриться Бай-Баянай, веселый дух, не умел.

5. Колыбельная

Лося я разделал сам. Раскидал, как говаривал охотник Манчары. Спасибо за науку, Манчары! И тебе низкий поклон, упрямый кузнец Кытай Бахсы. Кто ковал наш новый дом? Кто помогал ему вылупиться из железного яйца? «Эй, разделочная доска! Эй, нож! Да не ты, а побольше! Эй, топор! Нет, лучше топорик…» И все летит, бежит, спешит на подмогу.

На стук-грюк выбралась сонная Айталын. Не произнеся ни слова, она долго смотрела на нас – Нюргун так и не снял лосиную шкуру – покрутила пальцем у виска и удрала спать дальше.

– Люблю, – согласился Нюргун. – Хорошие.

– Мы, что ли? – я подмигнул ему.

Он долго жевал губы, размышляя, и наконец повторил:

– Мы.

Прозвучало не очень. Как бык замычал.

– Спать пошли, а? Хочешь стоять – стой. Главное, спи…

Я рухнул на орон, вяло браня себя за то, что не собрался умыться. Боотур? Сил не осталось. Сломанная ветка, дохлая белка. Я перевернулся на живот, ткнулся щекой в плечо и провалился в сон.

Мне снилась гора. Она вертелась и сверкала. На вершине горы стоял Нюргун – голый, словно только что родился. Лосиную шкуру он где-то потерял. Ветер трепал его волосы, отбрасывал назад. Гора вертелась, а Нюргун – нет. Я не знал, что так бывает.

Он топнул ногой. Гора содрогнулась.

Он топнул еще раз.

От его пинков гора ржавела. Нюргун был сыростью, ветром, временем. Он калечил шкуру горы, мясо горы, кости горы. Он вытрясал из нее все три души́, или сколько там их бывает у гор. Блеск металла тускнел, распадался на лесные озерца, отделенные друг от друга зарослями травы, жухлой от зноя. Озерца затягивала скользкая ряска. Они мелели, превращались в болота. Ржавчина, гиблая зелень – из железной гора становилась обычной, каменной. Стрекот механизма, ясно слышимый вначале, глох, убирался глубже под землю.

Нюргун топал.

«Да он же пляшет!» – понял я.

Когда Нюргун замахал руками, стало ясно, что ритм пляски противоречит стрекоту механизма. Вызов? Я вслушивался, стараясь уловить разницу, и пропустил тот момент, когда гора начала проседать. От нее откалывались целые скалы, с беззвучным грохотом валясь вниз, с небес на небеса. Ломались утесы, превращаясь в облака гранитной крошки. Гребень выщербился, пошел опасными трещинами. Местами камень горел: хворост в костре. Синее пламя, красное пламя; желтое пламя. Плоть горы превращалась в трухлявую древесину. Я всё ждал, когда обнажатся зубчатые колесики – или хотя бы могучий опорный столб! – но они куда-то подевались.

Нюргун плясал. Не человек, не солнечный айыы, не боотур. Свобода в облике моего брата. Чистая, откровенная, бесстыжая свобода, нуждающаяся не в словах, но в движении. И еще – в разрушении.

Основание горы превратилось в воду. Налитая в берестяной турсук, вода колыхалась, шла рябью, выплескивалась за края. Береста вспыхнула, от турсука повалил пар. Ветер забавлялся, вбрасывал в парное кипенье валуны размером с телку-двухлетку. Смерчи песка гуляли вокруг: колыхались, изгибались, опадали.

Нюргун плясал.

Когда он упал, я проснулся.

В спальне, кроме меня, никого не было. За окном вставал рассвет. Не торопясь – куда теперь спешить? – я оделся, покинул дом и направился к конюшне. Мотылек ждал меня заседланный. А что? Обычное дело. Если я знал, куда ехать и что делать, то мой конь, перекованный в Кузне на краю света – тем более. Вы, главное, не спрашивайте, откуда мы это знали. Нет, не спрашивайте, ладно?

Ехать пришлось недолго.

От сопки остались жалкие руины. Мне снилась железная гора, но плясал Нюргун на ближней к дому сопке. Я еще удивился, почему грохот не разбудил меня. Мой брат лежал в груде камней и щебня, как на мягчайшей постели. Глаза его были закрыты. Я спешился, присел возле Нюргуна на корточки и не уловил дыхания. Мертв? Если так, надо хоронить. На мое, а может, на свое счастье Нюргун громко захрапел.

– Ты добыл нам еды, – сказал я ему. – Целого лося приволок, да. Ты позаботился, чтобы мы с Айталын не голодали. И только потом ты отправился плясать. Ты славный парень, Нюргун. Люблю.

Он засвистел носом.

– Ты лежи, лежи. Спать надо лежа. Привыкай.

Сперва я хотел поднять его на Мотылька, но передумал. Уж не знаю, почему – везти тяжеленного беспамятного детину на коне было бы разумней всего. Вокруг самый бдительный дозорный не отыскал бы и признака опасности, но расширение далось мне легче легкого. Хороший Нюргун. Хороший Нюргун. Очень хороший. Боотур телом, дитя рассудком, я нес брата на руках. Баюкал, укачивал, пел колыбельную без слов. Ну и что, что я слабак? Дойдем как-нибудь, справимся.

Мотылек плелся сзади.

Песня третья

1. Гости в дом, радость в дом!

– Встречай гостей, хозяин!

Кого там нелегкая принесла?

– Эй, хозяин! Прячешься?

Только гостей мне сейчас не хватало!

«Закон есть закон, – с небес уведомил мой бдительный папа. – Сам умирай, а гостя встречай!» С папой разве поспоришь? Я набросил на плечи доху и выбрался за порог. Мир полыхнул солнцем, сверкающей коркой наста, снегом под ногами. Утонув в сиянии, я сперва решил, что у меня двоится в глазах. Моргнул, вытер слезы рукавом. Нет, не двоится. Кони разные, и дело не в масти: серый со стальным отливом жеребец – перекованный, а гнедой – нет. Я после Кузни перекованных сходу отличаю: людей, лошадей, облака, арангасы. Вон, всадники тоже разные, хоть и похожи, как близнецы.

Близнецы и есть.

– Юрюн!

– Да расширится твоя голова!

– Да будет стремителен твой полет!

– Гости в дом, – я вспомнил Уота, веселого адьярая, – радость в дом!

– Это мы! Мы – твоя радость!

– Как доехали?

– Хорошо доехали, – с важностью ответствовал Зайчик.

Я чуть не расхохотался. Зайчик? Орел! Грудь выпятил, нос задрал, из ноздрей пламя пышет! Белый Владыка в гости пожаловал!

– Даже слишком хорошо, – ворчливо добавил Кюн.

Он сдулся, усох. Хорошо – для него значит плохо. Небось, надеялся – нападет кто по дороге, выпадет случай удаль боотурскую проявить.

– Отличный дом, – вмешалась Жаворонок. – Совсем как наш.

– Совсем, да не совсем.

– Лучше нашего? Лучше, да?! Чем?!

Я отмахнулся: Жаворонку обидеться – что рябчику вспорхнуть.

Оленья доха с опушкой из седого бобра – две дохи. Штаны из плотной ровдуги – две пары штанов. Сапоги с узором по шву – две пары сапог. Шапки, пояса. Подловить хотят? Надеются, что путать их начну? Ладно, чем бы дитя ни тешилось…

Близнецы спешились. Я взял коней под уздцы, повел в обход дома. Конюшня, где скучал Мотылек, вылупилась из того же яйца, что и главное жилище. Слуг у нас нет, но так даже лучше. Когда сам хозяин о гостях заботится – уважение выше горных вершин!

Меня по пятам преследовали хор, ор и языков чесание:

– А мы знаем, ты за братом ездил!

– А мы знаем, тебе мастер Кытай дом сковал!

– Тут сверкало!

– Грохотало!

– Как солнце ночью!

– Как гроза зимой!

– От нас видно было!

– И слышно!

– Мы всё про тебя знаем!

– Нас забыл…

– Бросил!

– Носу не кажешь!

– С этим твоим братом!

– Вот мы и решили тебя проведать…