Шпион, которого я любила - Филби Элеонора - Страница 5

За несколько недель до парада мы решили съездить в Ленинград, пока не начались холода. Маклины согласились нас сопровождать, и мы вчетвером сели в ночной экспресс «Красная стрела», самый шикарный из всех русских поездов – предмет их великой гордости. В каждом купе были маленькие ночники с розовыми абажурами. Мы наслаждались тем, что на каждую пару было отдельное купе. Миловидные проводницы сновали по коридору, продавая шампанское, икру и шоколад. В Ленинграде мы остановились в огромной гостинице с километрами коридоров. На каждом этаже был небольшой буфет, где, по дороге в номер, можно было заказать чай, водку и икру. Маклины хорошо знали город и были замечательными гидами. Дональд время от времени сообщал разные детали и подробности исторического прошлого Петропавловской крепости или Петергофа.

За трапезой беседа следовала хорошо знакомому образцу: «Помнишь старика такого-то?» – говорил Дональд, и они с Кимом от всей души смеялись над теми трюками, которые они проделывали над этим человеком.

С самого первого дня приезда в Россию я не могла отделаться от мысли, что скоро мне придется лечь на операцию, которую надо было сделать еще в Ливане и которую снова пришлось отложить в Лондоне.

Попасть в советскую больницу означает попасть в мир женщин. Но это вовсе не означает, что речь идет о мягком, деликатном, женственном мире. Советские женщины гораздо жестче, чем их западные сестры, и обладают равными правами с мужчиной, чего мы лишены.

Я не оспариваю достижений советской медицины, но мой личный опыт был мучительным. Первым тяжким испытанием были двухдневные проверки, еще более тщательные и обширные, чем те, которые я прошла в спец. поликлинике за несколько недель до этого. Я жаловалась на послеродовое повреждение запирательной мышцы, но с самого начала у меня было ощущение, что женщина-хирург – высокая, яркая блондинка, с длинными серьгами – совершенно не понимала, в чем дело, хотя я дала ей письмо от моего бейрутского врача, где все было подробно объяснено. Чем ближе был день операции, тем тревожнее мне становилось. Но я поняла, что отступать уже поздно. Я особенно не хотела обидеть Кима и Сергея. К сожалению, мне даже в голову не пришло поинтересоваться, под каким наркозом будет проводиться операция – местным или общим. Наркоз был местным, и почти не подействовал.

Тридцать восемь минут я провела в полном сознании под тиканье часов в операционной. Эту травму было нелегко забыть. Операция оказалась неудачной.

Через несколько дней Мелинда сказала мне, что это – обычное дело и то же самое случилось с ее дочерью, когда ей удаляли аденоиды. «Большое спасибо, – сказала я, – что ты сообщила мне это с е й ч а с».

В больнице я была, должно быть, самой худой, и меня считали чуть ли не уродцем. Лежа на спине, со строжайшим запретом двигаться, я наблюдала и слушала трех дам, с которыми делила палату. Лежавшая рядом со мной женщина должна была пройти операцию на удаление матки, и ей было запрещено есть, но ее челюсти не останавливались ни на минуту. Целыми днями приходили родственники, нагруженные банками джема, апельсинами, солеными огурцами и другими продуктами. Завтрак состоял из квашеной капусты, хлеба с маслом, чая и еще какого-то напитка отвратительного вида, в котором плавали сушеные яблоки, чернослив и черт его знает что! Казалось, что в России никто не упускал возможности плотно поесть; и в самом деле, большинство русских, особенно женщин, выглядели чересчур полными. В больнице, как и повсюду, я была поражена огромным количеством хлеба, поедаемого во время трапез. Это казалось каким-то принудительным обжорством, бессознательной реакцией народа, который знавал долгие периоды голода. Единственными худыми женщинами, которых я видела в России, были балерины.

В больнице, помимо постоянных попыток раскормить меня, началась не менее интенсивная кампания по отучению меня от курения. Доктор ограничил меня десятью сигаретами в день, но, как только я закуривала, на меня тут же набрасывались пациенты и медсестры. Русские сигареты чрезвычайно дешевы. Россия – рай для курильщиков.

Ким навещал меня в больнице дважды в день. Когда я почувствовала себя немного лучше, он принес мне однажды вечером бутылку с «Кровавой Мэри». Сестры решили, что это всего-навсего безобидный томатный сок и начали давать мне по стакану каждый день.

Утром 21-го ноября я лежала в больнице, стараясь вычислить, о чем говорят мои соседки. Единственным, что я могла разобрать, было имя Джон Фитцджеральд, и факт, что все они были опечалены. Но лишь после того, как в полдень появился Ким, я узнала, что накануне в Далласе убили президента Кеннеди. Эта страшная новость потрясла всю больницу. Доктора, медсестры и пациенты плакали навзрыд. Поскольку большинство из них знали, что я – американка, я получила самые сердечные соболезнования. Каким бы политическим цинизмом ни отличались кремлевские руководители, русский народ хочет мира. Они потеряли миллионы людей во время войны. Несмотря на гигантскую перестройку, на западе России все еще можно увидеть дома со следами пуль. Нельзя жить в России и не видеть той искренности, с которой русские борются за мир. Для них Кеннеди был борцом за мир, и они оплакивали его смерть. Ким, который много говорил об американской политике, тоже был глубоко тронут и подавлен этой трагедией.

Перед тем как я попала в больницу, я нечаянно обмолвилась Мелинде Маклин, что мне не особенно нравилась наша экономка Зина. Обедала ли с ними их прислуга, курила ли она их сигареты и позволяла ли себе не выполнять распоряжения хозяйки? – спросила я. «Еще чего не хватало! – ответила Мелинда. – Она выпивает по утрам чашку кофе, но никогда с нами не ест». Мелинда сообщила об этом разговоре своим русским знакомым. Их «друзья» отличались от наших, но они, должно быть, знали друг друга, потому что бюрократическая машина немедленно пришла в действие. Зина, к которой я успела привыкнуть, ушла примерно через неделю после того, как я вернулась из больницы. Мы просили Сергея разрешить ей остаться, но было уже слишком поздно что-либо изменить.

После больницы, потеряв несколько килограммов веса, я чувствовала слабость и неустойчивость. Мне делалось страшно при мысли, что придется заниматься домом без посторонней помощи. Для перемены места мы решили отправиться в Баку.

…Я пробыла в России всего три месяца, но за те несколько дней в Баку впервые почувствовала бесконечную печаль Кима. Он никогда не жаловался и ни разу не критиковал русских. Он ни разу не сказал: «По моей вине ты попала в ситуацию, о которой даже не думала, когда выходила за меня замуж». Похоже, что он вообще никогда не думал о необходимости какого-то оправдания, а я в свою очередь никогда не спрашивала его, почему он не сказал мне правду.

Но, несмотря на всю его дисциплину, я различала в нем глубокое уныние. Неужели этот одинокий гостиничный номер в Баку и был тем, ради чего он потратил всю свою жизнь? Возможно, для того чтобы избежать этого неизбежного вывода, он напился до бесчувствия. В Бейруте я успела привыкнуть к его регулярным запоям и загадочным депрессиям; по всей видимости, приезд в Россию не излечил его ни от того, ни от другого.

…День рождения Кима, 1 января 1964 года, мы отметили в жизнерадостной обстановке Тбилиси, куда перебрались из Баку. В подарок Киму я нашла только что опубликованный атлас Советского Союза, замечательно подробный, от которого Ким был просто в восторге. Он привык систематически изучать новые места, поскольку это было важной частью его подготовки. В каждом новом городе он привык покупать самую лучшую карту и ходить пешком, чтобы узнать город как можно лучше.

Мы возвращались поездом в Москву. На этот раз уединиться не удалось, поскольку в нашем купе ехала молодая женщина с двумя маленькими детьми. «Почему, – спросила я, – мы не могли получить отдельное купе?» В первый раз за всю нашу супружескую жизнь Ким потерял самообладание и провел ночь в коридоре. Он уступил свое место молодой матери, а я проплакала до утра, мучаясь от бессонницы.