Бурсак в седле - Поволяев Валерий Дмитриевич - Страница 22

Калмыков не удержался на ногах и полетел на укатанную снеговую площадь, проехал по ней спиной несколько метров. Ямщик уперся кулаками в бока и громко, грубо, очень обидно для подпоручика захохотал. Калмыков тряхнул головой — надо было прийти в себя, — извернулся и ловко вскочил на ноги.

Темное вечернее пространство заколыхалось перед ним, уползло куда-то в сторону, потом сдвинулось в другую сторону, Калмыков стремительно, будто снаряд, пересек пространство и всадился головой в живот ямщика.

Второй удар был намного сильнее первого — Калмыков ударил ямщика точно под вздох, а этот удар, как известно, очень болезненный; внутри у противника сыро хлопнула селезенка, он отхаркнулся тяжелым, плотно сбитым плевком и, неожиданно замахав руками, будто здоровенная птица, повалился на спину.

Подпоручик прыгнул на него, встал ногами на грудь, подлетел на полметра вверх — тело у ямщика оказалось словно бы резиновым, отбило Калмыкова, — и вновь приземлился ногами в широкую, болезненно засипевшую, будто она была сплошь покрыта дырками, грудь ямщика. Ямщик испуганно заорал, всколыхнул своим криком вечернее пространство:

— Братцы-ы-ы!

За сугробами послышалась возня, затем — мягкий топот катанок, как тут называют толстые теплые валенки, и на скользкую, как стекло, площадь выскочили двое, подпоясанные, как и пьяный детина, ямщицкими кушаками.

— Убивают, братцы! — жалобно простонал ямщик, на котором продолжал прыгать Калмыков. — Спасите!

Ямщики, рыча, кинулись на Калмыкова. Тот ловко прошмыгнул под локтем одного из них, и очутившись сзади, прыгнул ему на спину, носком сапога зацепился за карман, так удачно подвернувшийся под ногу, приподнялся и со всей силой, что имелась у него, столкнул две головы — только медный звон пошел по пространству, да в разные стороны полетели электрические брызги, затем Калмыков снова саданул одной головой о другую. Ямщики закричали.

Калмыков откатился от них в сторону, перевернулся через самого себя и вновь кинулся на ямщиков.

Те не ожидали такого напора. Подпоручик прыгнул на рыжего, бородатого, с темным, окруженным мелкими сосульками ртом ямщика, будто обезьяна на дерево, ухватился за волосы и заломил ему голову назад, потом вцепился пальцами в прическу его напарника, обрезанную скобкой, с силой рванул к себе. Вновь раздался медный звон, и на землю посыпались искры. Через полминуты все трое ямщиков валялись на земле и жалобно стонали.

Подпоручик стряхнул с себя снег и, пошатываясь, скрылся в темноте.

Вскоре пришел в себя один из ямщиков, приподнялся над твердой, укатанной площадью:

— Хто это был, хто? Дьявол какой-то! — ткнул рукой в своего рыжебородого напарника. — Поднимайся, земеля! Иначе мы тут замерзнем!

Тот застонал, зашевелился на снегу, отодрал от него примерзшую спину.

— Погуляли, называется…

— Нечистая сила помешала.

— Поднимаемся, поднимаемся, мужики… Иначе замерзнем.

Над людьми поднимался мелкими облачками холодный прозрачный пар, подрагивал в воздухе, было слышно, как недалеко — на соседней улице — играет гармошка. К ямщикам подбежали несколько собак. Почуяв родной запах — от ямщиков пахло помоями, собаки завиляли хвостами.

Ямщики, жалобно стеная, кряхтя, поднялись, и держась друг за дружку, качаясь, скрылись в шинке — полученное в этом странном бою поражение требовалось залить чем-нибудь крепким…

На следующий день Калмыкова вызвал к себе временно исполняющий обязанности командира саперного батальона, худощавый, болезненного вида подполковник. Калмыков подумал, что вызов связан со вчерашней дракой с ямщиками и приготовился защищаться, но разговор пошел о другом.

— Не огорчайтесь, подпоручик, — сказал подполковник Калмыкову, поморщился, будто внутри у него возникла боль. — Все не так плохо, как кажется с первого взгляда. — На шее у подполковника красовался орден Святого Владимира с мечами — заслуженная боевая награда, вызывавшая у офицеров уважение.

Калмыков молча щелкнул каблуками. Подполковник оценил это молчание и продолжил:

— Мой совет вам: берите лист бумаги и ручку и пишите новый рапорт.

Калмыков так и поступил.

Россия стояла на пороге 1914 года. Второго января наказной атаман Уссурийского казачьего войска полковник Крузе сообщил саперам, что не возражает против перевода Калмыкова в один из подведомственных ему казачьих полков и будет соответственно ходатайствовать о переименовании подполковника в хорунжие.

Письмо уссурийского атамана в тот же день ушло и в Главный штаб казачьих войск, там в течение недели были подготовлены соответствующие документы и переправлены в Зимний дворец государю на подпись.

Двадцатого января 1914 года был подписан Высочайший приказ, по которому подпоручику Калмыкову был разрешен перевод в Уссурийский казачий полк.

В хозяйской комнате, которую снимал Калмыков, висела большая темная икона с изображением одного из дальневосточных святых — имени его Калмыков не знал, прочитать же что-либо на иконе было невозможно, — слишком черной от времени сделалась доска. Калмыков, придя из штаба батальона, опустился перед иконой на колени, ткнулся лбом в пол.

— Спасибо тебе за помощь, святой отче! — прочитал молитву, потом повторил ее, вновь ткнулся лбом в пол, пахший сухой травой, ржавой мукой и мышами. — Спасибо, дошли до тебя мои молитвы.

Отмолившись, Калмыков вытащил из-под кровати простой фанерный ящик, подумал, что надо бы покрасить его. Неудобно заявляться в казачий полк с таким барахлом — фанерные чемоданы были тогда признаком бедности. Гвардейские офицеры, например, признавали только чемоданы из толстой бычьей кожи с лаковым покрытием, и к фанере относились с глубоким презрением, фыркали, как тюлени, и отводили глаза в сторону, будто видели что-то неприличное. Потом махнул рукой: пустая, дескать, затея, обойдется и так. По одежке человека только принимают, а пройдет пара-тройка недель — будут судить по другим вещам. Калмыков заставит казачьих офицеров считаться с собой. Он стиснул зубы, ощутил, как на щеках заходили крупные твердые желваки.

Вещей у Калмыкова набралось ровно на один фанерный чемодан. Остальное все на себе — на плечах, на ногах. Он подержал чемодан в руках, подумал, что готов переехать в Гродеково, где расквартирован казачий полк, хоть сегодня.

Не скоро сказка сказывается, а нескоро дело делается — Калмыков надел казачью форму лишь в середине мая, когда здешняя земля была белым-бела от осыпавшихся цветов. Цветы осыпались в садах снежной белью, вызывали некую оторопь и одновременно неверие — что-то, а зима никак не должна вернуться, но осознание этого было почему-то нетвердым. Что-то в мире происходило, а что именно — не понять. Просто люди чувствовали беду, она была совсем рядом…

Именно в эту цветущую майскую пору Калмыков и появился в Гродекове и, стесняясь своего фанерного чемодана, первым делом помчался не в полк, а на окраину поселка, чтобы снять у какой-нибудь бабки угол.

С лету, на скорости, этот вопрос решить не удалось, — слишком уж придирчивы были здешние старушки, поэтому Калмыков вернулся на станцию, сдал чемодан в камеру хранения и поехал в полк определяться.

Крупная станция Гродеково, считавшаяся и большим железнодорожным узлом, также утопала в белом цвету, будто в снегу. В прозрачном слоистом воздухе плавала паутина, как в сентябре, в пору бабьего лета.

В Гродеково, в Первом Нерчинском полку в эту пору служил хорунжий Семенов Григорий Михайлович — невысокий плотный человек с литыми плечами, цепким взглядом и небольшими, по-купечески щегольскими усиками. Он появился здесь три месяца назад, в морозном феврале все того же четырнадцатого года.

Надо полагать, они встречались, Семенов и Калмыков, хотя никаких документов на этот счет нет, — но то, что в последующие годы поддерживали друг друга, выступали с одной программой и лихо, ящиками, тягали из казны бывшее царское золото, свидетельствует о цельности и схожести их характеров. И Семенов редко промахивался в жизни, и Калмыков…