Бурсак в седле - Поволяев Валерий Дмитриевич - Страница 21

В письме, которое они сочинили в свой штаб, были лестные слова, и их было много, и вообще характеристика была такая, что подпоручика Калмыкова надо было не только переаттестовывать в хорунжие, но и присваивать ему очередное звание, уже казачье, сотника.

Калмыков находился на седьмом небе от счастья, ликовал — теперь-то уж он точно сменит на штанах черные саперные канты на желтые лампасы Уссурийского казачьего войска. Решение свое офицеры дивизиона оформили как протокол и протокол этот положили на стол командиру дивизиона полковнику Савицкому. Тот откладывать дело в долгий ящик не стал и на следующий же день — произошло это двадцатого ноября 1913 года — отправил начальнику Уссурийской конной бригады пакет, украшенный большой сургучной нашлепкой, в котором просил комбрига положительно решить вопрос «о переводе господина Калмыкова в казачью часть».

Казалось, ничто уже не помешает переводу Ивана Калмыкова в казаки — ни одна сила….

Но не тут-то было. Сила эта нашлась. В лице самого… Калмыкова. Он, желая подогнать перевод, пошел на поступок, который был запрещен воинским уставом, — перепрыгнул через голову и направил свое ходатайство в Санкт-Петербург, прямо к государю. И это — помимо обычных рутинных бумаг, которые шли сами по себе — из одного штаба в другой, а потом в третий… Нарушение было вопиющее.

В результате — отказ. Калмыков получил на руки неприятную бумагу, в которой прыгающими машинописными буквами была изложена причина отказа: нарушение субординации. Через голову командира дивизии, командира бригады и наказного атамана прыгать нельзя. Отказ был утяжелен еще одной неприятной пилюлей — выговором.

Это было уже слишком. Калмыков чуть не заплакал.

Опустошенный, серый, он скинул в себя саперный мундир, натянул на плечи обычный штатский пиджачок, в каких любят щеголять клерки в меняльных конторах, и стал сам походить на меняльного клерка и сторожа церковно-приходской школы одновременно, после чего отправился в шинок — беду свою надо было залить.

В шинке забрался в дальний пустой угол, кошачий, как оказалось, — под столом там сидели два толстых желтоглазых кота, папаша и сынок, — и когда к нему подошел половой, учившийся на «подавальщика закусок», и спросил: «Чего изволите?», Калмыков ответил тонким, звеневшим от обиды голосом:

— Водки!

— Сколько?

— Чем больше — тем лучше.

Опытный половой обвел взглядом неказистую низкорослую фигуру гостя и сказал:

— Принесу по комплекции!

Половой использовал модное словечко «комплекция», невесть как залетевшее в дальневосточную глушь. Калмыков этого слова не знал, глянул удивленно на полового и опустил голову. Кадык у него приподнялся с булькающим громким звуком и тяжело, будто свинцовая гирька, шлепнулся вниз.

Половой принес ему шкалик — графинчик размером меньше чекушки, двести граммов, — чекушечную расфасовку на Дальнем Востоке начали выпускать специального для извозчиков. Посудина точно скрывалась в рукавице и седокам не было видно, пьет извозчик-лихач или простуженно кашляет в рукавицу, — Калмыков невольно сощурил глаза, словно бы собирался выстрелить в шкалик из револьвера.

— Этого мало, — произнес он хрипло.

— Одолеете это, господин хороший, принесу еще, — размеренно и важно произнес половой.

Подпоручик ухватил шкалик рукой за горлышко, взболтал жидкость в посудине, чтобы легче было пить, и приник губами к горлышку. Водка в шкалике свернулась жгутом и в несколько секунд перекочевала из посудины в Калмыкова. Он опустил шкалик на стол и глянул на полового побелевшими глазами:

— Неси еще!

— Сей момент, — испуганно пробормотал половой; он таких фокусов еще не видел, но дело было даже не в фокусе — его напугали глаза этого человека, одетого в «штрюцкое» платье, хотя в нем легко можно было угадать военного, — белые, неподвижные, почти лишенные зрачков.

— Неси! — повторил Калмыков злым голосом.

Половой с топотом умчался. Калмыков подвигал из стороны в сторону нижней челюстью; шкалик, так лихо опорожненный, на него не подействовал, словно бы крепкая жидкость вообще не имела никаких градусов…

На душе было пусто, горько. Впрочем, на смену пустоте иногда приходило что-то болезненное, бурчливое, словно бы из ничего возникала боль, накатывала на человека, будто тяжелая грязная волна, в следующее мгновение откатывала назад, растворялась внутри и душа начинала вновь ныть в пустоте.

Это надо же было так промахнуться — споткнулся Калмыков на ровном месте, на том, что попытался перепрыгнуть через самого себя. И через других тоже…

Через самого себя Калмыков перепрыгнул, хотя никому на свете это не удавалось, а вот через начальство подпоручик перепрыгнуть не сумел. Споткнулся и очутился на земле.

Кто конкретно помог ему распластаться на земле, Калмыков не знал — то ли господин Кривенко, который из подполковников за короткое время сумел продвинуться в полковники, то ли полковник Савицкий, то ли еще кто-то… А узнать бы неплохо.

Громко топая каблуками сапог, примчался половой, поставил на стол полулитровый графин, по самую пробку наполненный зеленоватой прозрачной жидкостью.

— Что это?

— Рисовая водка, господин хороший, — звонким голосом ответил половой.

Калмыков одобрительно наклонил голову.

— Хорошо. Теперь неси закуску. Что там есть у тебя?

— Пироги с амурской калугой.

— Неси пироги. Еще что?

— Мясо изюбря с папортниковыми побегами, в соевом соусе…

— Опять папоротниковые побеги, — Калмыков поморщился. — Скоро буду блеять, как овца.

— Есть уха из озерных рыб.

— Из карася небось?

— В том числе и из карася.

— Тухлая рыба. От нее болотом пахнет.

— Есть телятина.

— Прошлогодняя небось?

— Как можно! Свежая… Наисвежайшая!

— Тащи телятину. И хрена побольше!

Калмыков пил в этот вечер и не хмелел — водка не брала его, он вертел в пальцах большую граненую стопку, оставлял на ней следы, разглядывал плотное зеленоватое стекло на свет, морщился, пытаясь заглушить в себе боль, но попытки успеха не приносили, и Калмыков вновь наполнял стопку рисовой водкой, выпивал и в очередной раз нехорошо изумлялся напитку, лишенному горечи и характерного вкуса, тянулся пальцами к куску телятины. Телятину половой принес действительно вкусную и свежую.

А вот с водкой было что-то не то, словно бы и не забористая «ханка» это была, а вода из колодца — ни крепости, ни духа, ни запаха — вода и вода! Калмыков подозвал к себе пальцем полового и подозрительно сощурился:

— Ты чего мне принес? — подпоручик щелкнул ногтями по боку графина. — Чего это, водка?

— Водка. Рисовая. Сорок градусов. Только вчера из Китая с завода доставили, — у полового испуганно округлились глаза, и он широко и поспешно перекрестился, наклонил голову с ровным, напомаженным репейным маслом пробором. — Вот те крест, водка!

— Водка? — Калмыков недоверчиво похмыкал.

— Вот те крест, господин хороший! — половой вновь широко и уверенно перепоясал себя крестом. Злость у Калмыкова, когда он увидел взгляд этого слабого, но шустрого человека, мигом прошла, он плотно сомкнул рот и сделал рукой небрежный жест: пошел прочь, мол…

Когда Калмыков покидал шинок, было уже темно. На улице, над трубами спасских домов вились кудрявые, хорошо видные в темени дымы. Небо на западе было украшено яркой красной полосой — признак грядущих морозов; снег под ногами скрипел яростно, вызывал громкий лай собак на подворьях — они бесились, словно ощущали вселенскую беду, брызгали пеной, жалобно скулили, страшась завтрашнего дня, умолкали на несколько мгновений и вновь начинали беситься. Калмыков натянул шапку глубже на глаза и только сделал пару шагов в сторону гладкой, укатанной, будто стол, площади, как из ближайшего сугроба на него выпрыгнул здоровенный детина в коротком полушубке, подпоясанный ямщицким кушаком и, пьяно рыгнув, навалился сверху, будто тяжелое бремя снега, обдал сивушным облаком: ямщик этот пил за четверых, а закусывал за одного.