Страна Печалия - Софронов Вячеслав - Страница 40

—

Да что ты говоришь! — воскликнул владыка. — Так то ж земляк мой и встречались сколько раз. Выходит, как и думал, не ужился с новым патриархом. Говорил ему о том, а он все не верил. — Владыка произнес последние слова уже наедине с самим собой, поскольку Струна тем временем выскользнул за дверь, спеша убраться подальше от покоев владыки, пока тот не вспомнил еще что-нибудь и не вернул его обратно.

По давней привычке он ненадолго заглянул в поварню, спеша убедиться, что там все идет как надо, и ничуть не удивился, увидев широко раскрытые и направленные на него глаза кухонного народа, застывших в немом удивлении кухарок, как только он появился на пороге. Возле печи стоял раскрасневшийся от долгого напряжения под дверью владыки и не успевший пока что сообщить народу переполнявшие его тайные сведения истопник Пантелей, который тут же заулыбался и низко поклонился сурово глянувшему на него дьяку.

«Ничего от них не утаишь, не скроешь. А-а-а… Плевать… Рано ли, поздно ли все одно обо всем узнают», — подумал устало дьяк и велел Дарье принести к нему в комнату чего-нибудь перекусить.

—

Умаялся я сегодня что-то, с утра в делах весь, — пояснил он свое желание утолить голод раньше отведенного для того времени.

—

Вы уж, Иван Васильевич, берегите себя, — хитро улыбаясь, проговорила в ответ не лезшая в карман за словом Дарья, — а то на вас вон лица прямо-таки нет. Как мы без вас останемся, случись, не дай бог, что.

—

Куда оно денется, лицо-то, — засмеялся Струна, оправляя чуб, — главное, чтоб голова на месте была.

Как только он ушел, Дарья ткнула Пантелея в бок скалкой и живо сказала:

—

Ну а дальше-то что было?

—

А, дальше-то, — не сразу вспомнил тот, на чем остановился, — вот Семушка наш и говорит черкасцу этому, мол, башку твою на плаху положу и отсеку напрочь совсем… И ведь точно, он такой, может, коль пообещает…

—

Страсти-то какие! — всплеснула руками девка Лукерья и вновь заплакала, отбежав при этом подальше от уже занесшей руку для оплеухи Дарьи.

А пришедший в свою комнату Иван Струна потер ладонью вспотевший лоб и твердо решил, что пора бы искать себе иного покровителя, и желательно подальше от этих печальных мест, поскольку владыка Симеон больно горяч на руку, и случись еще что-то подобное, то в беспамятстве может если и не убить, то покалечить.

«Только где же того покровителя взять?» — с тоской подумал он, тяжело опускаясь на лавку у окна и поглядывая через оттаявшую проплешину оконца на купола громоздкого собора, напоминавшего могучей своей статью стоящего на перепутье витязя, прикрывая мощью своей земли русские от многочисленных недругов.

А дальше, куда ни глянь, на Софийском подворье лежал изумительной белизны снежный покров, который сколько ни топчи, ни разгребай хоть сотней лопат, а через день-другой после первой вьюжной ночи вновь оденется белой фатой, словно невеста на выданье. И эта вызывающая белизна, непорочность Сибирской земли вызывала в душе у архиерейского дьяка непонятную злость и тоску. Тоску по родной украинской стороне, откуда он бежал в поисках лучшей доли, но хоть завтра готов был возвернуться обратно, если бы кто его позвал туда. Но, видать, не нужен он родной стороне, что столь легко распрощалась с ним, не заметив этой потери…

Аввакум и Климентий, который только и мечтал, как бы побыстрее уехать из распроклятого Тобольска, третий день не могли попасть на прием к сибирскому владыке. Конечно же, виной всему была стычка протопопа с архиерейском дьяком, который теперь и выдерживал их, как снопы в скирде, в сторожке при входе на Софийское подворье, где два караульных литвина резались с утра до вечера в завезенную с родины и запрещенную на Руси зернь.

Протопоп несколько раз пробовал их вразумлять, пугая Страшным судом, но те, плохо понимая по-русски, лишь улыбались в ответ и с увлечением бросали избитые до оспин кубики, каждый раз радуясь выигрышу. Правда, игра у них шла не на деньги, а на шалобаны, которые каждый из них получал за день сполна.

Оставшемуся без конской упряжи Климентию жалко было тратить личные деньги на ее покупку с рук у кого-нибудь из местных барыг. Он, наивно надеясь, что владыка, узнав о краже кем-то из монастырской братии у патриаршего человека казенного имущества, прикажет или сыскать старую, или выдать ему новую.

Сам же Климентий, обнаружив пропажу, незамедлительно подумал не на кого-нибудь, а именно на Анисима, который хоть и отпирался в содеянном, но как-то робко и неуверенно. Раздосадованный пристав несколько раз для острастки саданул того в ухо, но оказавшиеся при том монастырские послушники заступились за товарища, и неизвестно, как бы все обернулось, если бы не появление настоятеля Павлиния, пообещавшего решить дело миром. Но вскоре настоятель опять куда-то отъехал, а вслед за ним пропал и сам Анисим, после чего пристав окончательно загрустил и впал в полное уныние. Но, будучи человеком действия, решил, что исправить положение дел может лишь владыка Симеон, который вряд ли откажет ему в столь малой просьбе, и отправился вслед за протопопом на архиерейский двор.

Аввакум же, которого по приказу дьяка не пустили дальше сторожки, в свою очередь мучился от неизвестности, поджидая со дня на день приезда в город семьи, которую негде будет разместить. В монастырь их, понятно, не допустят, да и лечь там лишнему человеку просто негде. А попросить дом под жилье, как то было положено ему по чину, было не у кого. На протопопа жалко было смотреть. Его и без того худощавая фигура стала походить на мощи ветхозаветного праведника, а кожа на лице, обмороженная в дороге, покрылась какими-то струпьями и язвами, с которыми он не знал что и делать. В довершение ко всем остальным бедам он постоянно испытывал зуд во всех частях тела после многочисленных ночных укусов кровожадных монастырских клопов, а почесать зудящие места прелюдно он стеснялся, считая ниже своего достоинства показывать собственную слабость и немощь находящимся рядом с ним азартным литвинам.

Больше всего повезло казаку, имя которого Аввакум так и не узнал. Найдя кузнеца, он заночевал в той же деревне и явился в Тобольск лишь на другой день, но в монастыре останавливаться не стал, а нашел в городе то ли родственников, то ли сослуживцев и встал у них на постой. Впрочем, Аввакуму до него никакого дела не было, и вскоре он вообще забыл о его существовании.

Если Климентий, заручившись благословлением своего московского духовника, разумно считал, что дорожному человеку держать пост в пути нет нужды, и время от времени позволял себе раздобыть где-нибудь кусок свинины или говядины, то Аввакум держал пост неукоснительно, отчего в последнее время постоянно испытывал противное головокружение и тошноту. Но, несмотря ни на что, уже на другой день по приезду в Тобольск пошел на службу в ближайший храм, поскольку монастырский из-за частых отлучек настоятеля был закрыт, где и хотел сразу же исповедаться, а если будет позволено, то и причаститься, но выскочил оттуда через несколько минут, увидев как местный батюшка сложил пальцы в трехперстие.

«Вражья сила и сюда дошла! У-у-у… Никон проклятый!» — в который раз помянул он недобрым словом патриарха. Но постоял, подумал чуть и решил, что этак он может и совсем остаться без приобщения к Святым Дарам, и наперекор себе вновь вошел в храм. На исповедь к седому батюшке стояло несколько прихожан, однако те, увидев незнакомца в священнической рясе и с наперсным крестом на груди, посторонились и пропустили его вперед себя. Исповедник спросил, откуда он будет, но именем не поинтересовался, а спокойно принял покаяние, наложил епитрахиль и осенил крестом.