Осень на краю - Арсеньева Елена - Страница 72

Она усмехнулась, мечтательно глядя вдаль, как усмехаются и глядят люди, вспоминающие прошлое. Лицо ее словно бы осветилось каким-то далеким светом, даже еще больше помолодело, и Марина, которой было отвратительно смотреть на Ковалевскую, Марина, у которой еще кипела кровь от вызова, прозвучавшего в рассуждениях той о войне, Марина, жаждущая хоть какой-то мести, хотя бы самого жалкого ее подобия, со спокойным ехидством повторила:

– Вам главное было довести до его сведения свое презрение? А кому это – вам? Елизавете Ковалевской и Георгию Смольникову?

Подбородок Елизаветы Васильевны так и взлетел вверх.

– Ну, – спросила она вызывающе, глядя на Марину вприщур, – и что еще написала вам ваша тетушка?

– Она написала, что вы со Смольниковым были любовниками, а потом он присвоил результаты какого-то вашего расследования, бросил вас и женился на актрисе, а вы с разбитым сердцем сбежали в армию на русско-японский фронт, – выпалила Марина злорадно. – Кстати, у них с той актрисой уже двое детей!

Елизавета Васильевна резко вздохнула, и Марина поняла, что ее парфянская стрела достигла цели. Она так и думала, что эту старую деву – или не деву, поскольку они со Смольниковым все же были любовниками, но все равно бесплодно отцветающую женщину – должно было особенно уязвить то, что бросивший ее мужчина вполне счастлив в семейной жизни с другой.

На самом деле всем в Энске было известно, что жизнь Георгия Владимировича Смольникова с полусумасшедшей, полуспившейся Евлалией Романовной Марковой далека от счастья, однако сообщать сие Ковалевской Марина не собиралась: это тоже было частью мести.

– О детях я знаю, – сказала вдруг Ковалевская. – Моя бывшая горничная Павла теперь их нянька. Она пишет мне, пишет довольно часто. Я многое знаю о Георгии... Владимировиче. И не перестаю ругать себя за то, что в те давние дни поддалась глупой гордыне. Его любовь – лучшее, что у меня было. По сути дела, вся моя жизнь в течение последних двенадцати лет – беспрестанные упреки себе за то, что сама отказалась от своего счастья.

– Он вас бросил, – с удовольствием напомнила Марина.

– Вовсе нет, с чего вы взяли? – пожала плечами Елизавета. – Это я отказалась встречаться с ним, предъявила ему оскорбительные, несправедливые упреки. Но даже и потом он пытался искать возможности помириться. Он никак не мог понять, как же можно ту любовь, которая нас соединяла, принести в жертву женской гордыне, моим амбициям, эгоистичным мечтам о карьере. Вся вина Георгия состояла в том, что он был слишком уж мужчина, который рожден для того, чтобы властвовать над женщиной. А я просто боялась его власти надо мной, боялась себя, потому что в его присутствии ни о чем не могла думать, только о счастье любить его...

Голос ее снова сорвался, но уже не ярость была теперь тому причиной, а нежность – неудержимая нежность к человеку, которого Марина ненавидела.

– Знаете что... – хрипло проговорила Марина. – Вы мне врали, когда говорили, что рветесь на фронт Россию спасать. На самом деле вы рветесь в Энск, повидаться с этим... с этим... сатрапом, палачом, ищейкой полицейской!

Теперь уже у нее сорвался голос...

– М-да... – покачала головой Ковалевская. – Значит, правду писала мне Павла, правду говорила Варя Савельева, что вы готовили покушение на Георгия, которое сорвалось только чудом? А я-то не верила... Не могла в это поверить! И только теперь поверила – когда вернулась в Х., когда поговорила с Грушенькой, которая рассказала мне... нет, не ту историю, которую она преподнесла отцу и которую сладострастно смакуют все городские кумушки, ожидая скорой свадьбы первой невесты города с каким-то «арсенальским» пролетарием... Она рассказала мне, как вы готовили побег австрийских военнопленных, как вынудили ее принимать в этом участие, как сломали ее жизнь... точно так же, как сломали в Энске жизнь другой девушки – Тамары Салтыковой... Еще одна жертва вашему темному себялюбию!

– Ну и что... и что, теперь вы меня выдадите? – спросила Марина, изо всех сил вонзая ногти в ладони.

– Нет, – грустно вздохнула Елизавета Васильевна. – Нет. Потому что выдать вас – значит обвинить и Грушеньку в пособничестве вам. Вас обеих арестуют – по законам военного времени. Мне наплевать на вашу судьбу, но жаль Грушеньку и жаль вашего сына. Хотя ему-то уж точно будет лучше без вас! А что касается Грушеньки... Вы шантажировали ее, а теперь я начну шантажировать вас, Марина. Как говорится, бить врага на его территории! Договоримся так: вы открываете Васильеву глаза на случившееся, объясняете ему, что он не обязан выдавать дочь за Макара Донцова, что против чести своей она не погрешила, а главное, что она не любит этого человека и не хочет быть его женой. Василий Васильевич должен расстроить эту ужасную свадьбу. И он так и сделает, если будет убежден в том, что дочь его – не блудливая девка, как он ее называет... По вашей милости, сударыня! – У Ковалевской даже ноздри раздулись от злости. – Вы можете не беспокоиться – Васильев не выдаст вас, ведь ваши с Грушенькой судьбы переплетены, выдать вас – погубить ее, он понимает. Но вы должны очистить перед ним дочь, которую так страшно оболгали. Понятно?

Марина молча смотрела на нее, совершенно уничтоженная.

– Я уезжаю через две недели, – сказала Ковалевская. – Если до дня моего отъезда вы не объяснитесь с Васильевым, я сама расскажу ему правду. И клянусь вам, что при нашем разговоре будет присутствовать также пристав Фуфаев, а уж он-то... он-то вас в покое больше никогда не оставит!

«Она и правда все знает! И про Фуфаева знает!» – подумала Марина ошеломленно.

Почему-то в момент полного, страшного, унизительного разгрома она смогла подумать прежде всего только об этом.

Дама в лиловой ротонде, отороченной белым мехом, выглядела в коридоре военного госпиталя на Васильевском острове так же уместно, как, скажем, призрак государыни-императрицы Екатерины Алексеевны – в Александро-Невской лавре. Раненые, сидевшие вдоль стенок на грубых деревянных лавках и ожидавшие своей очереди на перевязку, смотрели на нее, не отводя глаз. Некоторые даже рты приоткрыли.

Дама такого внимания вполне заслуживала, ибо обладала жгучей южной красотой и весьма напоминала ту особу, которую изобразил художник Иван Крамской на своей картине «Неизвестная». Только, повторимся, была она облачена не в черное, а в лиловое.

Прислонившись к стене, дама поглядывала нетерпеливо на двери трех перевязочных, находившихся рядом, и изредка прикусывала своими очень красными губами кончик кружевного платочка – тоже лилового, только бледнее тоном, чем ротонда. Вообще в ее внешности имели место быть три основных цвета: лиловый (одежда), черный (волосы, брови, глаза) и белый (лицо и мех). Красота неземная! Неудивительно, что каждый проходящий мимо врач или раненый при виде ее сбивался с ноги.

Один только изможденный молодой человек, обросший короткой светлой бородкой, одетый в коричневый госпитальный байковый халат, с ноги не сбился. Впрочем, возможно, по той лишь причине, что шел не на своих ногах, а был несом на носилках санитарами. Однако он с интересом ощупал глазами фигуру незнакомки и даже, чтобы лучше ее рассмотреть, повернул к ней голову, придерживая на груди сложенные в стопку рентгеновские снимки, чтобы не упали. Два соскользнули-таки на пол, но нарядная дама не погнушалась помочь: приблизилась, быстро подняла снимки, снова положила мутно-черные пленки раненому на грудь... не прежде, впрочем, чем быстро взглянула на них.

– Вы что же, сударыня, рентгеновские снимки читать обучены? – осведомился раненый с усталой ухмылкой, в которой можно было обнаружить лишь самый легкий намек на фривольность.

– Да что ж тут сложного? – показала дама в улыбке ослепительно белые зубки, следуя рядом с носилками. – Все видно ясно, для того, полагаю, и придуман рентген.

– Ну, тогда вы сами видели: дела мои швах.

– До шваха, насколько мне известно, вам пока далеко, – как-то не слишком уверенно возразила дама. – Хотя, конечно, положение нелегкое. Разбитый тазобедренный сустав вызвал укорочение левой ноги на полтора сантиметра, так что вы останетесь на всю жизнь хромым, в лучшем случае – прихрамывающим. Дело осложняется тем, что осколки разрывной пули, поразившей вас, и осколки разбитой кости попали вам под легкие, что сразу не было замечено врачами санитарного поезда. Поэтому вы уже перенесли три операции, но впереди еще, самое малое, две.