Осень на краю - Арсеньева Елена - Страница 66

– Вы меня не узнаете, господин Русанов? – с таким выражением, словно должен был произнести:

Ну да, это и был актер – бывший премьер и герой-любовник Николаевского театра, ныне подвизавшийся на ролях резонеров или благородных отцов, а порою и с блеском прокатывавший свой талант в ипостаси гениальных злодеев, – Яков Грачевский.

Шурка при виде Грачевского ощутил враз стыд и страх.

Стыд – оттого, что когда-то Грачевский был единственным свидетелем приснопамятного поцелуя Шурки Русанова с любовницей собственного отца. Страх – оттого, что тот же самый Грачевский оказался в одной компании с Шуркой, Альмавивой-Малининым, Мопсей Аверьяновой и Тамарой Салтыковой, когда их явились пичкать всякой террористической чепухой два товарища: Павел и Виктор. И появление Грачевского именно тогда, когда в новую, замечательную, можно сказать, светлую и радостную жизнь Шурки Русанова вдруг заглянул призрак чудовищного Мурзика (товарища Виктора тож), было воспринято молодым репортером как самое мрачное и пугающее пророчество судьбы.

– Мне бы вас на два слова, господин Русанов, – пробормотал Грачевский, прижимая к груди мятую черную шляпу, переминаясь с ноги на ногу и мгновенно преображаясь в курьера, явившегося наниматься на работу.

– Извольте-с, – пробормотал Шурка, неловко выбираясь из-за стола, – только где же? У нас в редакции свободного места не найдется, вот разве что...

– Оставайтесь здесь, – предложила Станислава Станиславовна. – Я как раз собиралась корректуры вычитанные по господам репортерам разнести и чаю в швейцарской выпить. Полчаса меня не будет, самое малое.

Шурка подумал, что, не появись Грачевский, он пил бы со Станиславой Станиславовной чай здесь, в кабинете, вдвоем и в упоении (в полном смысле слова!) своим счастьем. А теперь...

Но Шурку строго воспитывали отец и тетя Олимпиада Николаевна, поэтому он изобразил самое приветливое выражение на лице и сказал:

– Благоволите войти, господин Грачевский. Чем могу быть полезным?

И вдруг осенило – чем. Ну конечно, Грачевский ведь готовится к своему бенефису, афиши висят по всему городу! Наверняка он хочет, чтобы репортер Александр Русанов непременно на его бенефисе был, и не просто так был, а написал бы рецензию, да не простую рецензию, а хвалебную и панегирическую.

И до того Шурка своей мирной, обывательской, можно сказать, мещанской догадке обрадовался, что, чуть ли не обняв, втащил Грачевского в корректорскую, усадил, приказал Фуксу принести два стакана чаю с сахаром и радушно воззрился на гостя.

Грачевский какое-то время помалкивал, проводя пальцем по столу, потом тяжело сглотнул и, словно прорываясь сквозь какое-то препятствие, пробормотал, мученически глядя в глаза Шурке:

– Скажите, Русанов, вы уже видели товарища Виктора, или он «осчастливил» своим визитом пока что меня одного?

«Мариночка, здравствуй, моя дорогая девочка. Как ты там, как поживает твой сыночек? Холодная ли у вас выдалась осень? Наверное, на севере, в тундре, круглый год сугробы до небес и мороз трещит...»

Марина обреченно вздохнула. Раз пятьсот... ну, не пятьсот, а пятьдесят... да если даже всего пять – неужели трудно запомнить?! – она объясняла Олимпиаде Николаевне Русановой, что Х. находится не в тундре, а в тайге, что это не север, а даже, можно сказать, юг, ибо расположен город на географической широте Ялты, но Олимпиада Николаевна Понизовская, блаженненькая тетя Оля, по-прежнему пребывала в уверенности, что Х. находится где-то в Туруханском крае, куда ссылали всех политических со времен царя Гороха и до нынешних дней.

«Мы живем по-прежнему... по-прежнему неспокойно. Ложась спать, никогда не знаешь, что ждет тебя наутро, что и на сколько вздорожает – одно можно знать наверное: обязательно что-нибудь вздорожает, причем непомерно! – и за чем придется по полдня отстаивать очередь. Даже людям с деньгами приходится нелегко, а уж тем, кто победнее, и вовсе тяжко, и я порой диву даюсь, как некоторые люди вообще живут».

Под людьми с деньгами тетя Оля, конечно, имела в виду самих Русановых, которые разбогатели за счет «дорогой девочки Мариночки». Да, повезло им, что два года назад у Игнатия Тихоновича Аверьянова вдруг ум зашел за разум, не то сейчас принадлежали бы к тем «некоторым людям», которые вообще неведомо как живут... Вот Марина Аверьянова, например, именно к ним и принадлежит по милости папаши!

Спасибо, у тети Оли на сей раз хватило такта не развивать эту тему... а может быть, такт здесь вовсе ни при чем, она просто перескочила на другое со свойственным ей легкомыслием, вернее, безмыслием:

«Да, в очередях, конечно, проводишь очень много времени! Разумеется, все в нашем семействе как-то оказываются постоянно заняты – получается, мы с Даней только и есть две бездельницы, у которых есть время мотаться по городу и до бесконечности отоваривать карточки на всех. К тому же Константин Анатольевич настаивает, чтобы мы брали на себя также и покупку продуктов для небезызвестной особы, с которой он по-прежнему постоянно встречается. Мотивирует он это тем, что она слишком загружена работой как днем, так и вечером (днем на репетициях, вечером на спектаклях), а потому ей некогда бегать по очередям. Но есть же что-то надо! Я выразилась в том смысле, что, если она с голоду помирать не захочет, может найти время о себе позаботиться, а мы с Даней не нанимались для нее стараться, но Константин Анатольевич мгновенно вышел из себя (он вообще стал очень вспыльчив и раздражителен) и принялся буквально орать на меня. Дескать, ему всегда говорили добрые люди, что я имела намерение женить его на себе, но он этому не верил, потому что уважал меня, а если я так отношусь к женщине, которую он любит (к этой особе, значит!), то он готов поверить, что сплетники были правы. Разумеется, мне пришлось пойти на все, чтобы очистить свое имя от гнусных наветов, так что мы с Даней теперь еще больше обременены хозяйственными хлопотами».

Дураки жадные эти Русановы, зло подумала Марина. Вот ведь какие жадные дураки! Могли себе хоть пять человек прислуги нанять, и не нужно было бы тете Оле по очередям толкаться. И вообще, на денежки ее папаши могли бы питаться с черного рынка чем угодно!

«Конечно, я не ожидала такого грубого обращения от Константина! – продолжала причитать тетя Оля. – Он так трясется над этой Кларой, можно подумать, она какая-нибудь принцесса крови! Удивительно, что Сашенька, которая раньше ее терпеть не могла, теперь всячески ее поддерживает и даже раз или два заводила речь о том, что сию особу можно было бы пригласить к чаю или, скажем, к обеду. Разумеется, я была возмущена! Тогда Сашенька очень дерзко сказала, что отец не может столько лет жить во грехе, что он живой человек и, мол, неудивительно, что он хочет жениться на красивой женщине, которая любит его и которую уже столько лет любит он. И, дескать, она, Сашенька, ничего не имеет против этого. Ее как подменили, честное слово! Раньше она и думать о таком не могла, слышать о пошлой актрисульке не хотела. Какое счастье, что по ряду причин, говорить о которых я просто не в силах, Константин не может пренебречь условностями и жениться на Кларе, какое счастье! Но мне все равно необыкновенно тяжело слышать подобные разговоры. Как подумаю, что я отдала жизнь Константину и его семье... натурально отдала им жизнь, а теперь они меня всячески третируют и укоряют моей к ним привязанностью, как подумаю, сколько возможностей я упустила в жизни из-за них, то очень горько становится. А теперь годы мои уже не те. Признаюсь честно, признаюсь только тебе, Мариночка: вот кабы была я помоложе, лет хотя бы до сорока, я знаешь что бы сейчас сделала? Я записалась бы в женский военный отряд, в женский батальон, об организации которых сейчас так много говорят. Наверное, ты читала газеты, все эти письма о том, что женщины хотят приложить руку к настоящему военному делу, а не только быть на театре военных действий милосердными сестрами или санитарками...»