Осень на краю - Арсеньева Елена - Страница 36

– Да что ж такое, господа! – возопил в эту минуту стоявший рядом с Шуркой немолодой чиновник в вицмундире. – Сколько же стоять можно, а? Ну должен же быть какой-то предел!

– Не по нраву – пешком ступайте, – фыркнула вошедшая в вагон особа в синем суконном берете и с брезентовой сумкой через плечо. Это была представительница нового класса общества, родившегося уже после начала войны, когда мужчин-кондукторов призвали в действующую армию. Называлась сия особа «кондукторшей», и, похоже, она знала себе цену. Куда до нее какому-то там репортеру Русанову! – До Сенной идти-то полчаса, большое дело, подумаешь!

– В прежнее время, не теряя ни минуты, я давно бы соскочил с вашей, с позволения сказать, конки и отправился пешком. Но теперь... – вздохнул чиновник. – Я не банкир, не пароходчик, не кондуктор железной дороги. Увы, я даже не грузчик или мелочный торговец. Я всего только обыкновенный служащий и не могу еженедельно бросать тридцать рублей на ботинки на картонной подошве!

Шурка Русанов неловко повозил ногами. Сестра, поглядев вчера на его изношенные в беготне по городу башмаки, сама сходила в обувную лавку и принесла новые ботинки на неснашиваемой подметке, называемой «американский резиновый ход». Стоили они около ста рублей, и Шурка теперь чувствовал себя неловко. Такие ботинки осенью шестнадцатого года могли себе позволить разве что миллионеры. Ну да они с сестрой и были миллионеры...

В ту минуту где-то вдали на Большой Печерской раздалось треньканье звонка встречной конки, что было знаком для отправления ждущей конки. Слава Богу, вагоновожатый дал сигнал! Значит, вагон вот-вот тронется.

С лиц пассажиров исчезло желчное выражение. Чудилось, все враз переменили свое отношение к жизни и чуть ли не с радостью отдавали кондукторше пятачки, получая взамен билеты.

В последнюю минуту перед отправлением в вагон вскочила девушка в простенькой косынке, бледная, в какой-то обтерханной кофте и юбке с махрами по подолу. Но убогость ее туалета замечалась уже потом, а первый взгляд, упавший на ее нежное, тонкое лицо, мог лишь радовать любое существо мужского пола. К примеру, Шурка смотрел на нее с удовольствием.

Офицеры, развалившиеся на сиденьях, тоже ели ее глазами. Один причмокнул губами. Второй присвистнул. Двое других обменялись одобрительными взглядами, и кто-то из них пропел чуть слышно:

Девушка, которая оглядывалась в поисках свободного места, опустила глаза.

– Прошу вас, садитесь, сударыня, – спокойно сказал старый генерал, поднимаясь и уступая ей место. – Я охотно взойду на империал.

Он подождал, пока смущенная барышня сядет, и быстро, по-молодому, поднялся наверх.

– Вот так! – довольно сказал чиновник. – Вот это офицер, сразу видно!

Четверо поручиков, словно по команде, вскочили и опрометью кинулись туда же, на империал. Физиономии их были переконфужены. Хороший урок получили!

– Садитесь, молодой человек, – сказал чиновник Шурке, занимая освободившееся место. – В ногах правды нет.

– Обилечивайтесь, господа хорошие, – выкрикнула кондукторша.

«Надо записать словечко, – подумал Шурка, доставая кошелек. – А впрочем, такая прелесть и сама запомнится!»

Девушка в платочке подала кондукторше пятикопеечный «бон».

Кондукторша поднесла его к носу и, внимательно рассмотрев, вернула со словами:

– Я не возьму такого пятачка.

– То есть? – удивилась девушка.

– Тоись не приказано брать затасканных денег. Не примут его у меня кассиры!

– А мне какое дело? – пожала девушка плечами.

– А такое, – возвысила голос кондукторша, – что я на вас своих пятачков тратить не намерена. Либо другой давайте, либо вылезайте из вагона.

По лицу этой особы было видно, что ее решение непреклонно. Легче убедить каменную стену, чем заставить кондукторшу принять от хорошенькой («Ага!» – понимающе подумал Шурка) девушки и правда довольно затертый «бон».

Видимо, та решила смириться. Она снова сунула руку в карманчик юбки, вынула совершенно новый четвертной и с насмешливой улыбкой протянула его кондукторше:

– Ну а эти-то деньги не затасканные?

Кондукторша, глянув уничтожающе, молча повернулась и ткнула перстом куда-то в сторону. Оказалось, там находится вывеска, гласившая: «Просим не затруднять служащих разменом крупных денег!»

Теперь уже улыбалась не девушка, а кондукторша...

Но тут же улыбка исчезла с ее лица. Девушка вскочила и, угрожающе нагнув голову, двинулась вперед.

Кондукторша отскочила:

– Васька! Стой! Здеся безбилетница разоряется!

Васька, видимо, не слышал ничего в своей кабине. Вагон двигался вперед, девушка шла на кондукторшу с нехорошим блеском в глазах.

– Ах ты сука... – сказала она негромко. – Издеваешься? Рожи корчишь? Сейчас я из тебя все потроха выпущу! – И снова сунула руку в карман юбки...

Шурка сам не знал, что в то мгновение произошло с ним, какой вещий страх впился в душу, как клещ. Он вскочил и с силой схватил девушку за руку, рванул ее к сиденью, толкнул на него:

– Сядьте! Вы что?! А вы – возьмите!

И сунул кондукторше два новехоньких медных пятака, только вчера полученных в составе редакционного гонорара.

– Дайте два билета! И отстаньте от человека!

Кондукторша, испуганно дрожа маленькими светлыми ресничками, неуклюже отматывала с катушки билеты.

Девушка сидела, глядя прямо перед собой, сцепив на коленях руки. Однако они так и прыгали, и Шурка, чудилось, слышал, как зубы ее выбивали нервическую дрожь.

«Ох, бедная, натерпелась она, видать! – с неожиданным сочувствием подумал Шурка. – Где же она так натерпелась?»

Вагон задрожал и замер – остановка «Печерская площадь».

Девушка сошла и двинулась в глубину печерских закоулков и двориков.

Шурка резко отвернулся. Сколько бы раз он ни проходил или ни проезжал мимо этих обветшалых, неряшливых строений, всегда старался не смотреть в их сторону. Потому что среди них был один дом, при воспоминании о котором у Шурки екало сердце и тошно становилось в желудке. Два года... да нет, два с половиной года назад в тот роковой дом привела его приснопамятная кузина Мопся, Марина Аверьянова. Это был единственный случай, когда Шурка умудрился побывать на конспиративном собрании эсеров, а может, каких-нибудь большевиков, бес их знает, он так и не понял ни целей, ни задач их, поскольку никаких речей там не произносилось, а на повестке дня стоял один вопрос: убийство главы энского сыска Смольникова. Шурка тогда не чаял ноги унести и долго себя от страха не помнил. Не скоро он очухался, обрел мало-мальскую уверенность в себе, но забыть ничего не забыл. Даже и сейчас он смотрел в другую сторону, а словно бы видел неказистый домишко с полуоторванными ставнями и покосившейся дверью, около которой была, помнится, косо прибита номерная табличка, только Шурка, конечно, не помнил, какой там номер. А правда, какой?

Он обернулся – и увидел, что девушка, которой он купил билет, подходит к тому самому дому!

Шурка вскочил и кинулся к выходу. Однако опоздал – прозвенел звонок, вагон тронулся. Хоть на ходу прыгай!

– Ноги берегите! – заорала кондукторша погромче иерихонской трубы. – Куда сорвался? Ноги-то... чай, лишних нету!

Шурка ухватился за поручень.

«Да ерунда это, – убеждал он себя. – Показалось. Небось тот дом давно продали или сдали. И вообще, я, скорее всего, просто перепутал».

Однако он вышел на следующей остановке, повернул пешком обратно и, вместо того чтобы идти в дом 31, где находилось отделение Красного Креста, куда репортер Русанов, собственно, и направлялся, дабы осветить его богоугодную деятельность в «Энском листке», вернулся на Печерскую площадь. «Да успею я в этот Красный Крест! – подумал раздраженно. – А не успею, так завтра приду».

Вот он, тот дом, точно. Дверь с торчащей ватой и дранкой, полуоторванная ставня и покосившееся крыльцо, погнутая адресная табличка, которая все качается на одном гвозде и на которой виднеются облупленные буквы: «Спасский переулок, дом 2».