Козацкие могилы. Повесть о пути - Паламарчук Пётр Георгиевич - Страница 23

— Думаем сперва на Житомир, потом в Белую Церковь — идёт слух, что там всё войско собирается снова… А позвольте спросить, ваше высокопреподобие, как же ваш-то монастырь от поляков спасается?

— То ещё давняя справа. Блаженной памяти князь Константин Острожский перед самою кончиной добыл от короля охранную грамоту. Но только вам всё равно треба прятаться — казаков нам крыть не дозволено. Ну, ступай покуда, сынок, устал уж и я не столь от заботы, как от горьких тех мыслей. Скажи келарю, чтобы принесли тебе повечерять, да ложись почивать. Служба начнется с восходом солнца; очистите совесть перед Господом, примете таинство — а как придут сумерки, братия выведут вас на верную дорогу, чтобы в песках не увязли, да и ворог не наскочил. Ангела-хранителя в путь!

…Перезвон колоколов на малой звоннице понёсся навстречу сполохам зарниц, возвещая начало утрени. Когда первые лучи солнца заглянули в летний монастырский собор, высвечивая бодрствующих чернецов, в их косом сиянии стали видны подымающиеся кверху клубы ладана, воскуряемого в кадильницах диаконов.

Позади, в мирском левом притворе стояли Настя с молодою вдовой Олёной; справа, в мужском приделе находились Левко в сопровождении Петра и кобзаря, выбранных в дружки жениха. Настины косы Олёиа ещё загодя обкрутила вокруг головы, покрыв скромным венком из полевых цветов, набранных рядом с обителью. Левко в казацкой свитке, одолженной из монастырского скарба, стоял внешне покойно и с удовольствием внимал чернеческому хору, одноголосо певшему на клиросе. Они уже исповедались и ожидали причастия…

После окончания обедни к ним приблизился сельский священник в небогатых ризах, взял за руки епитрахилью — и начался в опустевшем соборе непривычный здесь чин венчания. Когда же невидимый за колонною хор грянул извечное «Исайя, ликуй!» — чья-то октава от усердия вырвалась, трепеща высокого нотою, из общего созвучия голосов. По совершении таинства священник поздравил от игумена новожёнов, и Левко уже совершенно законно поцеловал свою Настю прямо в уста.

В уединённой келье, предназначенной для гостей, все участвовавшие в обряде в праздничном настроении уселись за стол. На нём помещались две объёмистых макитры с постными пирогами, пара полумис жареной рыбы и могучая сулея крепкого монастырского мёду. Старый келарь, бывший здесь за хозяина, разлил питьё по чашам и, согласно обычаю, отцов и дедов, возгласил:

— Дозвольте попотчевать молодых и гостей! Он важно поклонился на обе стороны и добавил:

— Да не посетуйте: чем богаты, тем и угощаем!

Все осушили до дна, монах выплеснул остатки под потолок.

— А теперь ещё по одной, чтобы домашние не кручинились и молодым хватило счастья на весь их век!..

В келье постепенно сделалось шумно; раз или два сквозь приотворенные двери показались привлечённые редким зрелищем лица молодых послушников. Бандурист, уже немного вросхмель, ударил веселую, подпевая струнам:

По дорози жук, жук, по дорози чорний —

Подывыся, дивчынонько, який я моторний!

По дорози галка, по дорози чорна —

Подывыся, козаченьку, яка ж я моторна!

Мёд и песня изрядно веселили застолье; по тут двери внезапно распахнулись и внутрь вошли трое незнакомых чернецов.

— Что это ещё за музыка? — сердито вопросил передний, — однако, не договорив своего упрёка, кинулся вдруг к Левку так споро, что тот от неожиданности вздрогнул.

— Вот уж где я тебя не чаял, казаче, повстречать-то! Да ты забыл или что — как вы на хуторе-то у меня колысь ночевали?!

Левко как сообразил — кто перед ним стоит, то подскочил так, что чуть не опрокинул весь стол:

— Дядьку Несторе! Довелось-таки ещё свидеться! — и пустился его сжимать в своих налитых силою руках.

— Полегче, полегче, казаче: плечо-то мое порублено, и рана не заросла. Схватились насмерть с панами по дороге на Берестечко — так вот меня сюда подбитого и принесли; а теперь от ляшьего глаза сховали, покуда волосья опять не отрастут, — он снял долой клобук, и стала видна совсем ещё коротенькая чупрына на бритой голове. — А где же второй, твой дружок?

— Погиб, батько, у Пляшевой, а вместе с ним и старый наш Спека, — сокрушенно поведал ему Левко.

— Царствие им Небесное, — наклонил мнимый чернец свой голый лоб. — Значит, не придётся мне уж на сем свете с побратимом моим свидеться. Так нехай идёт его душа до чистого престола Святой Троицы!.. А у вас, я гляжу, пир тут свадебный? Ну, так налейте и мне чарку мёду за здоровье малжёиов — и пусть молодая угостит!

Настя наполнила его чашу вскрай.

— Вот гарно! Чтобы ещё сверху лилось! — он выпил досуха, крякнул и аж ногою притопнул от удовольствия; но от сильного движения вновь напомнил о себе незаживший рубец, и Недоля слегка сморщился, посетовав: — Эх, запеть бы, да тут вроде не годится…

Подумал еще, махнул здоровой рукою и говорит иапрямки Левку:

— Вот что, казаче, ты же видел мой хутор? Так дарю его тебе с жёнкой навечно — а коли Бог даст ещё мне дом свой увидать, будете уж тогда до смерти за мною ходить. Как тебе это покажется?

— Батько, — опешил Левко, — хутор ваш мне не надобен нынче: что впереди будет — кто ведает; но уж ежели все-таки приведётся, то приходите-ка лучше к нам на село — примем за второго отца!

— Ну, то ещё треба побачить, что там назавтра ждёт. А грамотку на хутор я, однако, тут же вам выправлю, да чтобы монастырь печатью своей утвердил. А нынче магарыча всей громаде!

— Стойте, батько, прежде магарыча скажите: ваши-то дети где? — всё не мог согласиться с даровым счастьем Левко.

— Дети? — сразу затужил Нестор. — А я не говорил разве, ещё когда вы у меня гостевали?.. Сын — он уж не сын, ушел он с панами, отрезал себя от казачества; а дочка в замужестве от первых родов померла… Ну да хватит кручиниться — лучше выпьем так, чтобы нашим там всем легко икалося! А ну, кобзарь, вдарь такую, какую наяривал, когда сам молодым был…

И кобзарь завел плясовую:

По опёньки ходыла — цить-те-но!

Козубину загубыла — цить-те-но!

А попович мимо йшов — цить-те-но!

Козубину ту знайшов — цить-те-но!

Ты, попович, вражий сыну — цить-те-но!

Оддай мени козубину — цить-те-но!

А попович не оддае — цить-те-но!

До серденька пригортае — цить-те-но!

Под такие слова, совсем уже к духу места, где они произносились, не подходящие, Петро пустился поводить плечами, а потом не утерпел и сделал несколько прыжков вприсядку. Двери в келью раскрылись наполовину, и из прохода теперь, не прячась, глядели безотрывно несколько пар глаз. Монах-келарь понимающе кивнул головою, но, следуя уставу, послал молодого чернеца к игумену за разрешением:

— Скажи высокопреподобпому, что казаки на прощание просят трошки погуляти.

Посланец прибежал обратно довольно скоро и с порога доложил:

— Отец-настоятель махнули рукою, дескать — нехай веселятся; только наказал, чтобы выставили добрый дозор смотреть за дорогой.

Казаки, приободрённые разрешением хозяина, разошлись вовсю; щеки молодиц запылали ярым пламенем, а кобзарь выводил всё хлеще и забористее:

Як бы мени зранку кавы филижанку,

Тютюна да люльку, и дивчину Ганнульку:

Кавоньку бы я пыв, люлечку бы курыв —

Дивчину Ганнульку до серця бы все тулыв!

Гаркавый наконец откровенно принялся отплясывать гопака, выкрикнув как бы в оправдание:

— Ох и грает гарно старый кобзарь — сами ноги ходят!

Тут слепец вдруг резко оборвал песню, обвёл всех вокруг будто вновь зрячим лицом и сказал, положа ладонь на стихшие струны:

— Тяжко вспоминать, товарищество, но, видно, придётся. Не такой я вовсе, казаки, старый, як воно кажется. Это меня попотчевал выродок наш гадючий, Ярёма, прямо в родном селе на Полтавщине. Налетел он со своими харцизяками, а между ними и из своих кое-кто был, — да во время набега убили до смерти маленькую мою доньку Олесю! Вот понес я её на погост, света белого не взвидевши, и наскочил ненароком на того изверга, а он мне орет: