Козацкие могилы. Повесть о пути - Паламарчук Пётр Георгиевич - Страница 22

— Матусеиька вы моя, да как же вы одни-то здесь будете? — молодичка припала хорошеньким заплаканным личиком к плечу свекрови, обнявши её руками. — До смерти страшно пашей сестре на безлюдье-то…

— Иди с ними, не журыся, доню. Бог подай тебе счастья! — ответила та твёрдо, будто бы поклялась.

В лесу весь вечер напропалую куковала зозуля; кобзарь вновь задел пальцами струны, словно прислушиваясь к её унылой песне, а затем высоким голосом начал выводить заклика-нье:

Не плачь, не плачь, Морозиха, не журыся —

Иди с нами, козаками, мёд-вина напийся…

Солнце высунулось напоследок из-за череды облаков и осветило распевающего слепца, молодайку, склонившую голову ко свекрови, казаков с Настею и всё их наличное добро — четверых коней. Женка встрепенулась, пытаясь согнать с души неотступную свою кручину, и повернулась к гостям:

— Пойдёмте-ка, дорогие мои, до дому, посидим напоследок — когда-то ещё доведется православных побачить!..

За обедом хозяйка спохватилась наконец спросить у другого казака, как его имя и прозвище.

— Да Петро Гаркавый — вот шляхта и справила мне именины! — даже теперь нашёл над чем подшутить парубок.

— А что-то ты не рассказываешь, где сам побывал у Берестечка…

— Ин лучше б вовсе не вспоминать. Правда, в нашем загоне всё до поры было путём, покуда не зачалась та треклятая заваруха около гатей. На людей как дурману напустили! Но мы ещё как-то держались, а у соседей такое закрутилось, что шляхта наконец отрезала всех напрочь от табора. Да и наши-то тоже хороши: одна половина зовёт биться, а другая тикать. Сколько людей в суматохе порубили, никто уже не сочтёт…

Шляхта войсковую казну захватила; коринфского митрополита копьём прокололи — страх что робилось! А там в полон начали забирать, схватили и меня с прочими — да в тот же день нарядили гуртом прибирать поле, ховать побитых. Под утро, как выступили туманы, затеяли мы бежать и переползали через те адовы топи, будто ужи. Кого стража не успела словить — в лесах перепрятываются; а ляхи до сей поры по их душу здесь рыщут.

Поговорили ещё немного, выпили в память полегших по чаше домашней браги и, притомившись, замолкли. Кобзарь сделал пару переборов на бандуре и завёл раздумчивую:

Дозволь мени, мамо, корчму збудуваты,

Чи не прийдет дивчаточка питы та гуляты;

Уси девки прийшлы питы та гуляты, —

А моей милой не пускае маты.

Вечером уже стояли под Острогом и сделали привал около монастыря в лесочке. Долго осматривались настороженно — нет ли где в округе поляков; а потом Петро направился к монастырским вратам, внимательно прислушался, нет ли внутри какой свары, и стукнул костяшками пальцев три раза. Оттуда тотчас отозвались: «Кто пришёл?»

— Филип-пугач, — казачьим присловьем ответил Петро тихо-тихо.

— А сколько вас?

— Три парубка да две жинки. Пустите Христа ради переночевать.

— Погоди! — из-за ворот донесся шорох удаляющихся шагов, но кто-то второй остался выжидать — Гаркавый острым ухом степного воина слышал чуть свистящий звук его дыхания.

Спустя немного времени первый привратник возвратился снова и спросил:

— А где остальные?

— В лесу, с конями.

— Иди, зови! Да пусть гуртом не идут через поле.

…Плотно закрытая калитка чуть приотворилась, и сквозь зазор выглянуло двое чернецов. Тени пришедших поодиночке проскользнули внутрь; коней ввели, пригибая им головы, с завязанными глазами. Изнутри вновь пришедшим высвечивал дорогу монах, по незрячий кобзарь оплошкою зацепился-таки за верею бандурой, и она зазвенела всеми своими струнами.

На дворе один из чернецов завёл странников под навес и сказал, что атамана игумен кличет к себе, а остальным велено идти в трапезную на ужин.

— Нет у нас атамана, все сами по себе. Ну уж давай, что ли, ты, Петро, оставайся около коней, — сказал Левко, в ком его спутники заглазно признали главного среди них. — Как остальные вернутся от стола, то и тебе принесут, или сам туда сходить. А я покуда пойду до отца-настоятеля.

Левко отправился вслед за молчаливым поводырем по каменным коридорам, придерживая рукою ножны ятагана, и стук от его шагов гулко отдавался под сырыми низкими сводами. Шедший впереди монах держал небольшой фонарь, внутри которого мигала тоненькая свеча; смутные тени, порождённые ею, то прятались по углам, то снова выползали наружу, следуя за ними по-за спиною. Наконец остановились подле обитых медью дверей.

— Слава Господу Иисусу, — произнес чернец, не притрагиваясь к замку.

В ответ за стеною ясно послышалось: «Навеки слава!» Чернец открыл и впустил казака в келью, сам оставшись снаружи.

Света внутри тоже было немного, и потому Левко не враз разглядел пожилого настоятеля, сидевшего в кресле обок большого Распятия. Освоившись в полутьме, казак подошел к нему, почтительно опустился на колени и поцеловал руку, произнеся:

— Благослови, святый отче!

— Бог благословит, — отозвался монах. Лицо его было по-стариковски бледно почти до желтизны; сивые тонкие волосы окаймляли виски, кустистые брови нависали над живыми очами, пристально глядевшими на пришельца.

— Что ж, сыне, не удалось ваше дело?

— Порушилось, отче. Перемогли нас паны — опять татарва предала: утекла с поля, а гетман бросился за ней, да не возвратился уж больше. В таборе начались передряги: то селяне между собою, то крестьяне с казаками, а пока суд да дело, кое-кто из старшины и на сторону шляхты перекинулся, как вон полковник Крыса, — и даже Лысенко перебежал к Вишневецкому, но тот его вместо ласки запытал до смерти. Чуть не каждый день выбирали наказного гетмана: одни стояли за Джеджалия, другие за Богуна, третьи ещё за кого-то. Иногда всё-таки вместо смуты соберутся с силами, ударят по ворогу — как оно было в туманную ночь после Ивана Купалы, — и уже немало хоругвей разбили наголову, да на беду вылез ясный месяц и шляхта опамятовалась. И разве только однажды то было! А уж как Богун перевел тайком казаков через гати, тут такое зачалось…

— Знаю!.. Слышал уже, — бросил монах, чтобы приостановить горькую повесть, во время которой он незаметно привстал, а теперь опять опустился в кресло. Потом, словно подвигая пришедшего к совместному размышлению, заговорил в свой черёд:

— Не в ту сторону вы подались, сыне. Семеро веков назад, при князе Владимире Святом и его наследниках, крепко было наше русское княжество. А чем держалось оно? Единением всех земель на Руси да Святою Троицей. А как почался раздор, наказал Творец междоусобною бранью, нашествием иноплеменных, разделением вер… — он сделал небольшую остановку в речи, давая чуткому слушателю собраться с мыслями; а затем повёл её далее. — Пришла пора вновь обращаться к единству. Вот уже на моей памяти Байда подымался было за это дело, но только ещё начал разворачиваться — и не сдюжил; не потягнул, Бог ему прости, и гетман куда более крепкий — Конашевич-Сагайдачпый Петро. Говорит народ — до булавы треба ещё головы!..

— Да неужто вы, отче святый, и самого Байду знавали?

— Нет, про него только слышал, а вот Подкову — того видал. Да сказать по правде, и под Яссы с ним молодым ходил. Ан всё это ничего в одиночку Южной Руси не сулит — одна только с того погибель.

Левко кручинно поник.

— А что это ещё за жёнки с вами? — переменил разговор настоятель. — Чтой-то вы себя не по-казацки ведете…

— Нет, отче! Одна — молодица с хутора вблизи Пляшевой, у неё, должно быть, там муж загинул; едет к своему дядьке — потому что дома совсем край обезлюдел. Другая — моя нареченная невеста, от татар прошлый год отбили, с самого нашего села дивчина. За походами и повенчаться не успели. Да ещё треба у Бога прощенья просить — грех совершили, не потер-пелось, слюбились уже… — признался Левко и, засоромившись, потупил глаза.

— Закон нарушили. Вот заутра будет обедня, идите первым делом покайтесь, — молвил игумен довольно-таки сурово; но потом куда добрей кончил: — И хотя по уставу в монастырях венчать не положено, да тут гостит один мирской поп — так чтобы завтра ж и обвенчались; и грамоту ещё о том дадим в вашу церковь, как доберётесь до дому. А пир горой уже где-нибудь в другом месте справите — вы куда от нас держите путь?