Каратель - аль Атоми Беркем - Страница 37

— У-у, это надо…

— "Это на-а-адо…" — передразнил Ахмет. — Это надо тут же сложить, и притом понять, сколько покупатель твоему человеку за мудеж выкатил. И тут же спросить, тыкать надо пока кучка свежая. "Э, а у тебя сегодня празничек, брат? Слыхал я, на десяток семеры приподнялся?" Когда каждый будет твердо уверен, что с него будет спрос за каждый косяк, и что косяки Хозяин видит, то тогда у тебя скрысят не все. Немножко и тебе останется.

— И че, все воруют?

— Все, Сереж. Если спроса нет и люди знают, что не будет, то самый твердый человек станет воровать. Может, не сразу, через время, но станет. Внутри крови у нас подляна сидит, ее не денешь никуда. У каждого, понял? Ты, я, все — крысы в душе. Только надо гасить ее всю жизнь, по башке бить, чтоб не могла, сука, рыло свое поганое из грязи вытащить. Само по себе воровство, Сереж, полбеды. Крыса — всегда означает кровь. Вот что плохо. Когда ты выбираешь крысиную дорожку, она кончится кровью, без вариантов. Хорошо, когда только крысячьей — поймают, на железа подымут. В этом беды нет, одна польза — когда крыс режут, люди радуются, а крысы боятся, пределы знают. Хуже, когда крыса людей жрать начинает. Если крысу вовремя не замочить, она вырастет, пределы забудет и начнет у людей жизнь крысить, мочить всех начнет. Это суть крысы — она рядом с собой людей не терпит. Понял, душара?

Ахмет видел, что Сереге человеческое ложится без вопросов… Тоже Знак, наверное. Нет в пацане большого гавна…

— И че, вот хозяйки — они че, все крысы, до одного? Неужто среди них всех человека ни одного нет?

— Как нет, есть, конечно. Только тут есть такое: ты вот в Доме Кирюхином жил, так?

— Ну.

— Гну. Ты за движения Дома отвечал?

— Ну… Нет. Дак и спроса не было, так ведь, Старый?

— Был. Дом весь лег.

— Старый, растолкуй. Что мы сделали?

— Ничего.

— Ну, я и говорю, что ничего.

— В этом и косяк. Если ты человек, то крысу терпеть нельзя. А мы терпели, гнулись. Я раньше тоже не понимал. За что мы вообще легли все, понимаешь?

Было ясно, что Сережику невдомек, о чем ему толкует Ахмет. "Мы все" были для пацана самое большее — Кирюхиным Домом… Бля, как все быстро… Вот уже и нет даже понятия, что была когда-то Страна, что хуева туча людей строила, жила в ней, отмахивала Страну от врагов, что это были такие же люди… Ахмет остановился, как громом пораженный… Вот как бывает. Когда начинаешь кому-то разжевывать, и сам вдруг все яснее понимаешь… Ахмет вспомнил, ярко-ярко, как еще при этом, мелком-бледном, по ящику крутили рекламу какого-то дерьма, не то водки, не то пива: "Ведь страна — не страницы истории, не границы и не территории…" …Сука, а ведь тогда, тогда еще, за столько лет все ясно было! Ну что, что мешало-то, а?! Все еще живы были! Даже армия какая-никакая, а была ведь, была! Мусора не все еще оскотинели тогда, и главное — все живы были, и всю эту пидарасню, тащившую нас под молотки, можно было вымести из нашей, нашей Страны в один день. Как мы забыли, что это НАША Страна, а не всей этой московской-америкосовской шоблы… Ахмета едва не порвало на части от брезгливой ненависти к себе тогдашнему. Каким только дерьмом не морочил себе голову, страшно вспомнить… Машины какие-то, деньги, понты корявые… …Главное, как это называлось — "Хочу жить по человечески". Не, сука, надо же! Хотя че, вон, некоторые и в жопу долбятся, а людьми себя назвать язык поворачивается. Тьфу, сука, грязь, грязь дешевая, поганая безмозглая помойня! Ничего человеческого не было, ни одной мысли, ни одного поступка, ничего… Трусость и тупость. Слизь, бля… Тут Ахмет почувствовал, что задыхается; оказывается, он сидел, согнувшись к самым коленям, переполненный самой жгучей ненавистью, которую когда-либо испытывал. Странно, только что ни малейшего намека, и вдруг едва не пополам разрывает. Собрав все силы, он затолкал бешено ревущее пламя куда-то в глубину себя, и с облегчением перевел дух. Какие-то звуки настойчиво толпились за краем внимания, пытаясь просочиться внутрь.

— Старый! Старый, ты че, ты не это, не помирать собрался?

— Не-е-ет, Сереж… — тихо просипел Ахмет сдавленным, чужим голосом. — Хуй вот я вам суки сдохну, хуй вам, во все ваше рыло поганое! Рано, с-с-суки… Вы еще ништяка хапнете, хапнете…

— Ты че, Старый? Я думал, помрешь щас. У тебя морда как пачка от «Примы», и че-то шипишь там сидишь, я аж испугался! На вот, это, остынь…

Ахмет бросил взгляд на искренне обеспокоенного Сережика, протягивающего ему зажженную сигарету, прикоснулся к его человеческому, и его едва не скрутило по-новой. Пацан, которого он своими руками загнал в подвал, спокойно дал убить его родителей, лишил, по сути дела, всего — искренне сочуствовал ему, не желал его смерти. Безо всяких там, чисто от души. Ахмет очень ясно понял — его детство, счастливое и безопасное, с горячей водой в кране, с докторами в больничке, которые, если че, всегда были готовы остановить кровь и зашить рану, с кинотеатром и мороженым — все это не упало с неба; это не берется само из ниоткуда. Это сделал кто-то большой и добрый, который не зная ни самого Ахметзянова, ни его маму, сделал больничку и кино, заасфальтировал дорожки, привез мороженое, поставил в детском парке качели и позволил маленькому Ахметзянову всем этим пользоваться; и самое главное — он отогнал врагов так далеко, что Ахметзянову до самой армии враг казался такой далекой и нереальной абстракцией, что было даже смешно.

А теперь Ахметзянов подрос. И вот сидит в грязном подвале, и рассказывает маленькому Сережику, как ему жить дальше. Посреди руин проебанной Ахметзяновым и растащенной крысами Страны, остатки которой крысы внагляк продавали врагу, а Ахметзянов тогда, все прекрасно зная, заботился о том, чтоб "жить по-человечески". С машиной и домашним кинотеатром. Из груди Ахметзянова снова вырвался полустон-полурычание:

— Сука я позорная, Сереж, су-у-ука…

— Ты че?! Старый, да ты че сегодня, это, че с тобой?

— Опомоен я. Навсегда, пока жив. И Кирюха, и Санька, да все, чего там… Проебали мы свой Дом, проебали… — тут Ахмет снова собрался.

…Не хватало еще, чтоб малой видел все это дерьмо. Дерьмо и сопли. Гляньте только — урод просрал то, что должен был сохранить, а теперь ему, видите ли, совестно стало… Не смог передать пацану Страну, передай хоть то, что еще можешь…