Виолетта - Альенде Исабель - Страница 13

— Все, хватит! Мы едем не на необитаемый остров! — остановил нас Хосе Антонио, заметив, что мы подумываем, не захватить ли с собой живых кур.

— Здесь цивилизация кончается, это территория индейцев, — сказал нам кондуктор на станции Науэль, пока мы ждали Торито и Хосе Антонио, которые выгружали вещи.

Это ни в коей мере не помогло успокоить маму и тетушек, измученных поездкой и напуганных неизвестностью, зато подняло настроение нам с мисс Тейлор. Возможно, этот медвежий угол окажется куда более интересным, чем мы полагали.

Мы сидели на чемоданах под крышей, укрываясь от моросящего дождя и потягивая горячий чай, который нам подали станционные служащие, местные жители, суровые и немногословные, но радушные; тут появилась повозка, запряженная двумя мулами. Ею правил человек в широкополой шляпе и плотном черном пончо. Он представился как Абель Ривас, пожал руку Хосе Антонио, снял шляпу, приветствуя женщин, а меня расцеловал в обе щеки. Абель Ривас был среднего роста и неопределенного возраста, с обветренной кожей, жесткими седыми волосами, в круглых очках в металлической оправе и с большими руками, искореженными артритом.

— Моя дочь Тереса предупредила меня, что вы прибываете поездом, — сказал он и добавил, что отвезет нас в наше жилище. — За багажом съезжу потом, нельзя перегружать мулов. Не волнуйтесь, здесь никто ничего не украдет.

Повозка целую вечность тащилась по грязной, расползшейся от дождя дороге, и только теперь мы наконец осознали, в какую глушь нас занесло. Хосе Антонио сидел на облучке рядом с Абелем Ривасом; Пилар поддерживала маму, которую сотрясал очередной приступ кашля, все более частого и продолжительного; тетушка Пия вполголоса молилась, а я, пристроившись на деревянном сиденье между мисс Тейлор и Торито, всматривалась в кусты в надежде, что оттуда вот-вот выскочат индейцы, о которых говорил кондуктор; я представляла себе свирепых апачей из единственного немого фильма, который видела на своем веку, — закрученной истории из жизни Дикого Запада.

Науэль представлял собой улочку, по обе стороны которой шли ветхие деревянные дома, был здесь небольшой магазин, в этот час закрытый, и единственное кирпичное здание, которое, по словам Абеля, использовалось одновременно как почта, как часовня, в дни, когда приезжал священник, и как помещения, где местные жители собирались, чтобы обсудить какие-то вопросы или что-нибудь отпраздновать. Свора кудлатых собак, забившихся от дождя под крышу, вяло облаивала мулов.

Городок остался позади, мы тряслись еще с полкилометра, затем въехали на дорожку, обсаженную облетевшими на зиму деревьями, и остановились перед домом, похожим на другие местные дома, но более вместительным. Навстречу вышла сеньора с большим черным зонтом. Она помогла нам сойти с повозки и обняла, как будто знала всю жизнь. Это была Лусинда, жена Абеля и мать Тересы Ривас, миниатюрная, изящная и властная женщина, готовая обласкать каждого, не делая различий между членами семьи и чужаками, людьми и животными. Думаю, в ту пору ей было под шестьдесят, но возраст угадывался только по седине и морщинам, потому что она была подвижна и стремительна, как юная девушка, в отличие от своего степенного и молчаливого супруга.

Так начался второй этап моей жизни, который семья назвала Изгнанием, прямо так, с большой буквы, а для меня это было время открытий. Следующие девять лет я провела в этой едва заселенной провинции на юге страны, которая сегодня так привлекает туристов, среди бескрайних холодных лесов, заснеженных вулканов, изумрудных озер и бурных рек, где любой, у кого есть веревка и рыболовный крючок, мог за час наловить корзину форели, лососей и сомов. Небо представляло собой постоянно меняющийся спектакль: симфония красок, стремительные облака, гонимые ветром, мимо которых тянулись стаи диких гусей, да время от времени величественно парил кондор или орел. Ночь опускалась внезапно, как черное покрывало, расшитое миллионами огней, чьи классические и индейские названия я постепенно узнавала.

Лусинда и Абель Ривас были единственными учителями на многие километры вокруг. Тереса рассказывала мисс Тейлор, что родители уже несколько лет как вышли на пенсию, покинули городок, где раньше преподавали, и переехали в глушь, где в них больше всего нуждались. Они вернулись в Санта-Клару — на семейную ферму Абеля, которой владел его младший брат Бруно. Это было маленькое хозяйство, но оно кормило семью и давало продукты для обмена или продажи в близлежащих деревнях — мед, сыры и вяленое мясо. Санта-Клара нисколько не походила на образцовые поместья немецких и французских иммигрантов. Помимо главного дома, на ферме имелись пара жилых строений, коптильня, купальня с железным корытом для еженедельного мытья, печь для выпечки хлеба, сарай с инструментами, свинарник и стойла для коров, лошадей и двух мулов.

Бруно Ривас был намного моложе своего брата Абеля; ему было около пятидесяти, человек он был земной, трудолюбивый, крепкий телом и душой — так, во всяком Случае, о нем говорили. Жену и первенца он потерял при родах, а другой любви не встретил. После их смерти он посерьезнел и замкнулся, но оставался по-прежнему добрым, всегда готовым прийти на помощь, одолжить инструменты или мулов, поделиться излишками яиц и молока.

Факунда, молодая индианка с живым лицом и широкой спиной, сильная, как грузчик, уже несколько лет работала в его доме. Где-то у нее был муж и двое ребятишек, которых воспитывала бабушка, но она их почти не видела. Факунда гениально пекла хлеб, пироги и сладости, всю жизнь пела и обожала сеньора Бруно, которого бранила и баловала, как мать, хотя по возрасту годилась ему в дочери.

Лусинда и Абель занимали один из домиков в нескольких метрах от главного дома. Бруно пришлась очень кстати помощь брата и невестки; дел было невпроворот, и сколь бы рано к ним ни приступали, день казался слишком коротким. Весной и летом, в самый горячий сезон, Бруно нанимал себе в помощь пеонов[8], потому что Лусинда и Абель пользовались погожими днями и уезжали преподавать. Они перемещались по обширной территории верхом на лошадях и мулах, захватив с собой коробки с тетрадями и карандашами, которые покупали за свой счет, потому что на удаленные сельские районы правительство махнуло рукой. Четырехлетнее начальное образование считалось обязательным, но его трудно было обеспечить на всей территории страны; не хватало дорог, ресурсов и учителей, готовых поселиться в такой глуши.

Прибыв в очередное селение, Ривасы звонили в коровий колокольчик, сзывая детей на занятия. Они останавливались на несколько дней, давая уроки с рассвета до заката и общаясь с местными жителями, которые встречали их как ангелов, посланных с небес. Местные не имели возможности им заплатить, но давали что-нибудь в подарок: чарки [9], кроличьи шкурки, сандалии или домашние ткани — все, что находилось в хозяйстве. Там, где им предоставляли жилье, они оставались на ночлег, а наутро следовали дальше. Перед отъездом они оставляли ученикам домашние задания на несколько недель вперед, строго предупредив, что по возвращении устроят экзамен, чтобы однажды дети закончили начальную школу и получили аттестат. Они мечтали о собственном помещении, где можно было бы преподавать и кормить учеников горячей едой, потому что для некоторых из них такова была единственная возможность поесть, но проект этот был неосуществим. Ученики не могли проделать столько километров пешком, чтобы добраться до школы; приходилось школе добираться до них.

— Бруно, мой брат, обустраивает для вас другой дом. Он много лет пустовал, но его приведут в порядок, — заверил нас Абель.

Сердцем дома была печь, и, рассевшись вокруг нее, мы пили мате, типичный для юга горький травяной настой, заедая горячим хлебом, сливками и сладкой айвой, которую принесла нам Факунда. На закате пришел Бруно, а затем и соседи, желавшие с нами познакомиться. Они оставляли у входа промокшие пончо и заляпанные грязью сапоги, робко здоровались и складывали на стол подношения: банку варенья, сало, завернутый в тряпицу козий сыр. Нас они рассматривали с любопытством; кто знает, что думали эти люди о гостях из столицы с их изнеженными руками и тонкими пальто, которые едва бы уберегли от хорошего ливня. Даже разговаривали мы по-другому. Нормальным человеком казался им только добряк Торито с его загорелыми от работы ручищами и вечной улыбкой, которому приходилось сутулиться, чтобы не удариться головой о потолочную балку.