Оракул петербургский. Книга 1 - Федоров Алексей Григорьевич - Страница 13

– Какая-то суета в нашем департаменте. Люди чужие бродят, в кабинете главного толчея; Софочка – жирная попочка бегает шибче трамвая – при макияже, разодетая по последней морде, но страшно нервная, раскрасневшаяся – пышет жаром и негодованием, ошпаривает на расстоянии.

– Скажите, Александр Георгиевич, не замешен ли здесь разврат? Неужели вы прошлись по полногрудым иноверкам? Замечу вам, – это не наш стиль. – выпалил нервно длинную тираду Вадим Генрихович.

– Вадик, друже, не отвлекайся на мелочи. Отмыкай свой сундучок, да раскатывай скатерть-самобранку, – гулять будем. Конечно, притащив столько снеди, ты получаешь право голоса, но не хамства, особенно по отношению ко взрослым дядям. Потому пить будем молча и не чокаясь! – молвил многозначительно заметно погрустневший анатом.

– Все понято, не дурак. Опять отправили на тот свет беззащитного, скорбного, унылого. Неужели, Александр Георгиевич, не углядели? И это при вашем-то опыте.

– Вадим Генрихович, вот в чем хорошо с тобой соревноваться – так это дерьмо есть на перегонки: ты всегда обгонять будешь. Не ужели не видишь, что мы в грусти и печали. Давай не будем обеспечивать первенство в быту и на производстве.

– Вадик, неужели твою страсть, – молвил, актерски скрипнув зубами, Сергеев, – составляет зубоскальство, когда нужно сопереживать.

– Господа заговорщики, обратите внимание, какими разносолами достопочтенный Вадим Генрихович – бакалавр диетологии – расстарался сегодня. Взор изголодавшихся подпольщиков туманился от обилия казенных яств. Неужели все это решительно украдено бывшим парторгом с больничного стола. Видимо, традиции экспроприации в крови не только большевиков, но и их наследников. Да не будем оскорблять мы тяжестью подозрений моральный кодекс строителя коммунизма.

– Переборы здесь ни к чему, – парировал веско Глущенков. – Как и у всего персонала, питающегося от больничного котла, у вас, господа, сии диетологические роскошества удержаны из зарплаты.

– Да, и пища нам – трудягам – готовится в отдельном от пациентов котле. Как видите, – закон не нарушаем, выполняем известный приказ министра здравоохранения. А вот чего никогда не надо делать, так это забывать при выпивке запирать дверь на французский замочек. Замкнем ее для верности – от греха подальше. – закончил назидание Вадим.

– Ну, отлично, – снял камень с шеи, спасибо! После таких веских заверений о чистоте совести, – не обдираем, оказывается, мы больных, – пища легко пойдет в горло. Чревоугодие наше в рамках закона. Можно, конечно, можно с чистой совестью приступить к трапезе, – молвил примирительно Чистяков. – Так выпьем, друзья по несчастью, собратья по оружию, – и снова нальем!

– Но первую выпьем стоя и молча за хорошего мальчишку, погибшего, к сожалению, из-за несостоятельности клинической медицины и слабости "человеческого фактора" в организации здравоохранения. Пусть земля ему будет пухом! Пусть вернется он в ее лоно уже в новом качестве, пускай шагнет в новую, более совершенную, жизнь! Да, простит нас всех Господь Бог за грехи наши врачебные, за несовершенство искусства эскулапа! Все там будем. Поехали.

Речь ту прочувствованную произнес Михаил Романович Чистяков – кандидат медицинских наук, патологоанатом скромной городской больницы. В течение каждой рабочей недели ему стаскивали со всех отделений покойников. Он давно привык к общению с ними и находил для "жмуриков" какой-то особый язык. В силу профессии у него установились непростые отношения с медперсоналом – врачи его побаивались, а потому заискивали; молодые медсестры ежились при встречах в подвальном переходе, но поглядывали исподтишка с бесовским восторгом и любопытством.

Любопытству тому при желании можно было придать искомое направление, – благо условий предостаточно: ночные дежурства, масса свободных кабинетов, оборудованных на любой вкус – гинекологическими креслами, кушетками, койками, диванами, мониторами. Известно, в медицину приходят в меру "бракованные типы". Давно замечено, что абсолютно нормальному нет места в том клане – все они немного девианты, персоны с отклонениями, кто же захочет ковыряться в чреве покойника, принимать роды у орущей дамочки, изучать устройство мужской или женской промежности и так далее. Но опытный патолог практически никогда (за малым исключением) не скатывался до использования "профессиональных" возможностей. Возможно, в том была сермяжная правда, а, может быть, Чистяков обделил себя счастьем.

Для того, чтобы милосердствовать, надо любить пациентов, а среди них встречаются откровенные обормоты. Но врачу приходится тренировать любвеобильность, дабы без напряга проявлять милосердие. Путь в таком геройстве, как не вертись, только один – повышение исходного заряда сексуальности. Именно на таком особом любопытстве ловятся не только абитуриенты медицинских вузов, но и опытные, ведавшие виды, эскулапы.

Часто взрывоопасное вещество – гиперсексуальность – приобретает некие особые повороты. Они возможны практически в любую сторону. Но здесь начинается "врачебная тайна" – не стоит в нее внедряться непосвященному.

Ежедневно патологу притаскивают кучу кусочков различных органов – здесь и срочные биопсии, прямо с операционного стола, и неспешные исследования. В первом случае ответ требуется искрометный, ибо там, в операционной, решается судьба пациента, выбирается тактика лечения. Плохо будет, если при некачественной цитологии, не сходя с места, хирурги удалят весь желудок и заодно пакеты нормальных лимфатических узлов. У операционного стола не всегда можно абсолютно точно дифференцировать гиперпластический гастрит или калезную язву и начинающееся злокачественное новообразование. Разумный хирург настроен на выполнение щадящей резекции, а не на инвалидизацию пациента путем обширных удалений – экстерпации органа. Ответ на такие вопросы давал патолог – срочно, точно, категорично. Он мог сохранить или подрезал тот тонкий волосок, на котором подвешена судьба человека, его жизнь.

В дверь морга загрохотали решительно. Ее распахнул изнутри Вадик, почти моментально, – естественно, как только были убраны бокалы. В дверном проеме, как в картинной раме, блистала всей своей возмущенной красотой Софья Борисовна Наговская.

– Конечно, конечно, где быть трем отщепенцам, – вызывающе решительно, прямо с порога, начала атаку разъяренная львица. – Главный врач ищет с собаками по всей больнице заведующего инфекционным и патологоанатомическим отделениями, а они, совратив диетолога, устроили застолье, засев в морге за железной дверью.

Мужики потупили взоры, не растерялся только Михаил Романович:

– Ба, какие люди. Софья Борисовна, в кои веки я скромный служитель отошедших в мир иной удостаиваюсь такой чести. Вы посетили сей скромный уголок – кладовую смерти. Здесь, да именно в этих антисанитарных помещениях, грезил я годами, сгибаясь под тяжестью клинической ответственности, встречей с вами.

Он продолжал балаганить:

– И вот распахивается дверь и входит она – легкая, как дуновение весеннего ветра.

На счет "дуновения весеннего ветра" Миша, конечно, перехватил через край: Софка была маленькой, толстой, по правде сказать, – жирной. И вкатилась она в морг, как колобок, как шаровая молния, как осеннее несчастье в виде проливных дождей, потопа, бездорожья. Но Миша продолжал с упоением:

– Она – вот она, – заполнившая своим восхитительным обликом мою нору. Фея, принесшая очаровательный аромат волшебных заморских духов. Мне, скромному служителю Морбуса и Бахуса, даже посадить вас негде, – ибо нет здесь достойного трона. Считал бы за счастье, подставить свои колени, – садитесь, сделайте милость, Но достоин ли я такого счастья. Да и, вообще, выдержит ли нас обоих этот жалкий стул, который я проминаю своим седалищем уже без малого двадцать лет.

– На крайний случай, могу только предложить секционный стол, его мраморную поверхность, но она холодна. На ней уже покоится недавно убиенный чей-то варварской рукой ребенок. (Здесь Миша явно блефовал – труп мальчика еще не доставили). Кто бы это мог быть? Не знаете ли, дражайшая Софья Борисовна?