Графиня Де Шарни - Дюма Александр - Страница 84

Он отпустил обоих придворных величественным жестом, который так не вязался с его простым костюмом.

Едва закрылась дверь, как он проговорил:

– Думаю, что молодой человек меня понял и дней через десять здесь будет мастер Гамен вместе со своим подмастерьем, чтобы помочь мне поставить замок.

Вечером того дня, когда граф Луи де Буйе имел честь быть принятым сначала королевой, а затем королем, в ветхом, маленьком, грязном и темном домишке на улице Жюиври, между пятью и шестью часами пополудни, проходила сцена, за которой мы приглашаем понаблюдать наших читателей.

Итак, мы встретим читателей у моста Менял, когда они выйдут либо из кареты, либо из фиакра, в зависимости от того, имеется ли у них шесть тысяч ливров в год на кучера, пару лошадей и карету, или они предпочитают ежедневно выкладывать по тридцать су за простой экипаж под номером. Мы пройдем вместе с ними по мосту Менял, выйдем на улицу Пелетри, с которой свернем на улицу Жюиври, где и остановимся против третьей двери слева.

Мы отлично понимаем, что вид этой двери не слишком привлекателен: жильцы дома не дают себе труда запирать ее, полагая, что на нее не польстятся даже ночные воришки из Сите. Однако, как мы уже сказали, нас интересуют люди, проживающие в мансарде этого дома, а так как они не станут к нам спускаться, давайте, дорогой читатель или же возлюбленная читательница, наберемся смелости и поднимемся к ним сами.

Постарайтесь, насколько это возможно, шагать твердо, дабы не поскользнуться в липкой грязи, покрывающей пол узкого темного коридора, куда мы с вами только что ступили. Потуже завернемся в плащи, чтобы ненароком не задеть их краями выступы на сырой и засаленной лестнице с недостающими ступеньками, коей заканчивается коридор; давайте поднесем к лицу флакон с уксусом или надушенный платок, чтобы самое нежное и наиболее благородное из наших чувств – обоняние – избежало, насколько это возможно, воздействия этого перенасыщенного азотом воздуха, который поглощают здесь одновременно и ртом, и носом. Мы остановимся на площадке четвертого этажа, напротив той самой двери, на которой неумелая рука юного художника начертила мелом фигурки; на первый взгляд их можно было бы принять за кабалистические знаки, однако на самом деле это всего-навсего неудачные попытки продолжения высокого искусства таких прославленных мастеров, как Леонардо да Винчи, Рафаэль или Микеланджело.

Подойдя к двери, заглянем, если вы не будете возражать, в замочную скважину, чтобы дорогой читатель или возлюбленная читательница могли узнать, если, конечно, у них хорошая память, скрывающихся за этой дверью персонажей. Ежели вы не узнаете их по внешнему виду, приложите ухо к двери и прислушайтесь. И если только вы читали нашу книгу «Ожерелье королевы», слух непременно придет на помощь зрению: наши чувства имеют обыкновение друг друга дополнять.

Начнем с рассказа о том, что видно через замочную скважину.

Убранство комнаты свидетельствует о нищете обита гелей, а также о том, что в ней живут три человека: мужчина, женщина и ребенок.

Мужчине сорок пять лет, однако он выглядит на все пятьдесят пять; женщине – тридцать четыре года, но она кажется сорокалетней; ребенку пять лет, и столько ему и дашь: у него еще не было времени состариться.

Мужчина одет в форму сержанта французской гвардии старого образца; эта форма была почитаема с 14 июля, то есть с того самого дня, когда французские гвардейцы выступили на стороне своего народа, стреляя в немцев г-на де Ламбека и швейцарцев г-на де Безенваля.

Человек этот держит в руке сразу всю колоду карт, начиная с тузов, двоек, троек и четверок каждой масти вплоть до короля. Он уже в сотый, в тысячный, в десятитысячный раз пытается постепенно увеличивать ставки. Картонка, на которой больше отверстий, чем звезд на небе, лежит у него под рукой.

Мы сказали «лежит», однако поспешим оговориться: «лежит» – не совсем подходящее слово для этой картонки, потому что игрок – а перед нами, безусловно, игрок – беспрестанно терзает ее, заглядывая в нее каждые пять минут.

На женщине старое шелковое платье. Нищета ее тем ужаснее, что в ее облике проглядывают остатки былой роскоши. Ее волосы забраны кверху медной, когда-то позолоченной заколкой; руки женщины безупречно чисты и благодаря чистоте сохранили, вернее, приобрели аристократический вид. Ее ногти, которые барон де Таверне с его любовью к грубым реалистическим определениям называл когда-то коготками, тщательно ухожены и остро отточены; выцветшие, а в некоторых местах сношенные до дыр домашние туфли, которые в прежние времена были расшиты золотом и шелком, надеты на ее ногах, едва скрытых тем, что осталось от ажурных чулок По лицу, как мы уже сказали, ей можно дать года тридцать четыре; если бы оно было ухожено по моде тех лет, оно могло бы позволить своей хозяйке убавить себе несколько лет и вновь стать двадцатидевятилетней: по мнению аббата Селя, женщины особенно дорожат этим возрастом еще лет пять, а иногда и все десять лет спустя после того, как его минуют. Однако за неимением румян и белил женщина эта лишена возможности скрыть страдания и нищету – третье и четвертое крыло времени, – и потому ее лицо, напротив, старит ее лет на пять.

Однако как бы просто ни было ее лицо, глядя на него, невольно задумаешься, спрашивая себя, когда, в каком сверкающем замке, в какой запряженной шестеркой королевской карете ты видел сияющее лицо, бледным списком с которого было лицо этой женщины. Но вряд ли найдется ответ на этот вопрос, потому что даже самому смелому уму не под силу преодолеть разделяющее двух женщин расстояние.

Ребенку лет пять, как мы уже сказали; у него кудрявые, как у херувимчика, волосы; его щеки похожи на красные яблоки; от матери он унаследовал бесовские глаза, от отца – сладострастный рот, а лень и капризы – от них обоих.

Он одет в сильно поношенный бархатный костюмчик алого цвета и, не переставая, ест намазанный вареньем хлеб, купленный в лавчонке на углу улицы; он выдергивает нитки из старого трехцветного кушака с украшенной медными шариками бахромой, лежащего в старой фетровой шляпе жемчужно-серого цвета.