Прорыв под Сталинградом - Герлах Генрих - Страница 55

Во все стороны летят пули, с металлическим свистом разлетаются гильзы. Удалось наконец выбить пуленепробиваемые стекла, но отверстия слишком узкие, чтобы в них могли протиснуться взрослые мужчины. В кабину теперь поступает кислород и не дает летчикам задохнуться, продлевая их мучения. Изнутри доносятся поистине животные крики, заглушая потрескивание прожорливого огня, стрекот и гром рвущихся снарядов.

– Помоги-и-те-е… Застрелите уже! Стреля-я-яй!.. Уа-а-а-а… Й-й-йа-а-а!.. По-мо-ги-те!.. Ма-а-ама-а! Ма-а-аы-ы-ы…

Сквозь дым видно, как запертые в кабине летчики корчатся в языках пламени, как лица их искажает предсмертная гримаса невыносимого страдания.

– Ради всего святого! – стонет Бройер. – Кто-то же должен положить этому конец!.. Неужто ни у кого нет пистолета? Это же просто кошмар!

Лейтенант Визе замер, как вкопанный; он растерянно и беспомощно глядит на развернувшуюся перед ним отвратительную картину адских мук. Голову его свербит одна-единственная мысль: “Господи боже, надо что-то сделать! Нельзя же, опустив руки, стоять и смотреть, как двое сгорают заживо! Нельзя это так оставлять!” Мозг его разрывается.

Он проводит ладонью по глазам, словно это поможет ему стереть из памяти ужасающую реальность этого зрелища. Ему хочется бежать, сунуть пылающее лицо в сугроб, не видеть ничего и не слышать. Но вместо этого… Он чувствует себя так, словно потрясенная душа его покинула тело и, освободившись, легко и призрачно воспарила. Визе глядит на себя словно со стороны, видит, как сам же успокаивается, распрямляется, тянется к кобуре, достает пистолет, снимает его с предохранителя и медленно, очень медленно, недрогнувшей рукой поднимает на уровень глаз. Он наблюдает, как сгибается его указательный палец, слышит, как раздаются выстрелы – глухо, точно в отдалении, – и видит, как пули вонзаются в искаженные страданием лица запертых в огне людей. Его охватывает сострадание: он понимает, что вот этот человек там, на земле, сделал доброе дело, проявил милосердие, но одновременно совершил нечто омерзительное. Но его быстро сменяет удовлетворение: это же не я, это не я! Меня судьба уберегла от принятия столь страшного решения. Это не я!

Чудовищные вопли стихли. Лица пропали. Передняя часть фюзеляжа вся объята огнем, который вынуждает солдат держаться от нее на безопасном расстоянии. Лишь Визе не двигается с места, точно окаменев. Его шапка упала в сугроб, лицо обжигает горячий воздух, но он этого не замечает. Рука медленно опускается, лейтенант роняет пистолет. Затем он оборачивается и на негнущихся ногах, шаркая, направляется к остальным. Он бредет, точно сомнамбула, смотрит перед собой невидящим взглядом. Мужчины молча расступаются. Бройер протягивает ему руку.

– Пойдемте, Визе, – вполголоса произносит он.

Лейтенант глядит сквозь него и, не останавливаясь, устало тащится прочь по сугробам… Его шатает. За спиной у него солдаты, невзирая на пекло, снова и снова пытаются подобраться к обожженному гороху, толкаются, дерутся, загребают котелками смешавшийся с гороховой мукой грязный снег. На одном вдруг вспыхивает одежда. Вопя и размахивая руками, он кидается наутек. Никто не обращает внимания. Солдат бросается в сугроб, валяется в снегу, как собака, и стонет.

Проходит несколько часов, а остов машины продолжает дымиться и чадить. Пехотинцы все еще ворошат палками гору дотлевающих брикетов. Кое-кто грызет спекшийся, покрытый горелой коркой шмат прессованной гороховой муки. Из кабины достали трупы и уложили на снег. Они почернели, опознать солдат невозможно; тела съежились до размеров карликов, на гротескно изогнутых конечностях болтаются редкие куски обуглившейся плоти. Стоя перед ними, полковник фон Герман, прибывший на место происшествия в сопровождении капитана Энгельхарда, молча глядит на иссушенные и сморщившиеся, точно печеные яблоки, лица, размером ставшие с ладонь, медленно снимает пальто и заботливо укрывает погибших.

Полковник сидит у себя в блиндаже за сколоченным из досок столом. Зажмуривается, точно в глаза ему бьет луч света, проводит пару раз пальцами по векам. Стук в дверь выводит его из оцепенения.

– Войдите!

Это фельдфебель, занимающий должность начальника управления личного состава. Он коротко отдает честь.

– Прошу простить, господин полковник, – стушевавшись, произносит он. – Я собирался… Мне казалось… Ведь господина подполковника Унольда с вами нет, верно?

– Нет, он еще не возвратился из штаба корпуса. Что-то случилось?

– Да нет, ничего такого, господин полковник. Я по поводу имущества, найденного на телах погибших. Что нам теперь с ним делать? Мы не можем опознать летчиков, их бумаги сгорели.

И он выкладывает на стол пару мелочей: оплавившийся механический карандаш, обгоревшую зажигалку, несколько монет…

– Ну что ж, дорогой друг… – произносит полковник, рассеянно вертя в руках что-то из принадлежавших летчикам предметов. Это оказывается комочек золота, бывший, видимо, когда-то кольцом. В середине блестящего комочка сверкает красный, как вино, граненый камень… На нем вырезан фамильный герб…

– Что с вами, господин полковник? – в ужасе шепчет фельдфебель.

Фон Герман побелел как полотно. Одной рукой он схватился за край стола; каждый мускул на его теле дрожит, дрожит даже опустошенное лицо.

– Господин полковник!.. Вам дурно?.. Чем я могу…

Отталкивающий жест дает фельдфебелю понять, что помочь он ничем не может, и заставляет его покинуть помещение. Обеспокоенно качая головой, он исчезает в проеме.

Возвратившись из штаба корпуса, подполковник Унольд вздрагивает, увидев бледного как смерть командира. Лицо фон Германа застыло, обратилось в безжизненную маску. Задавать вопросы начальник штаба дивизии не решается: интуиция подсказывает ему, что полковник не позволит заглянуть себе в душу.

“Что, приятель, и тебя, значит, проняло?” – думает он. День ото дня у Унольда все больше пошаливают нервишки, а оттого ему доставляет удовольствие видеть, что даже те, кто казался несокрушимым, могут дать слабину. В остальном полковник невозмутим и сосредоточен, как всегда. Лишь голос его звучит резко и прерывисто, а живой дотоле взгляд обращен теперь внутрь. Но начштаба слишком сосредоточен на себе, чтобы подолгу наблюдать за изменениями в характере фон Германа, и даже не замечает, что со стола полковника исчезла всегда стоявшая там серебряная рамка.

В блиндаже начальника отдела разведки несколько дней варят густую гороховую кашу. Что может быть вкуснее!.. Зондерфюрер Фрёлих рассыпается в похвалах и, уплетая за обе щеки, сообщает, что его бы воля, так пусть хоть каждую неделю у них подбивают очередной “юнкерс”. На легкий привкус копченого и горелого никто не обращает внимания; Гайбель даже находит, что он придает блюду пикантности. Но гордость унтер-офицера Херберта, так старавшегося над этим блюдом, уязвлена тем, что лейтенант Визе наотрез отказывается даже попробовать.

Над снежной пустыней Сталинграда сгустились тучи. Полноприводный автомобиль с трудом продвигается по занесенным дорогам. Рядом с водителем сидит полковник фон Герман, позади него, завернувшись в шинели и одеяла, – обер-лейтенант Бройер и капитан Гедиг.

Накануне Гедиг вернулся с учебы. На обратном пути его вызвали в Верховное командование сухопутных сил на доклад по поводу одного давнишнего дела о повышении. Услышав, что он направляется в Сталинград, им заинтересовались и попросили на сутки задержаться. Обстановка казалась напряженной. Довольно быстро капитан заметил, что снисходительный оптимизм и по-отечески покровительственное отношение, которое демонстрировали ему как молодому офицеру, были наигранными, а в столовой генералы и делопроизводители, будучи среди своих, обсуждали положение дел под Сталинградом с нескрываемым скептицизмом. В командовании группой армий Манштейна настрой был еще хуже. Постоянный откат фронта и стремительное продвижение советских войск по направлению к Ростову сеяли панику. Ежеминутно перед офицерами вставали новые срочные и, казалось, нерешаемые задачи, не оставлявшие времени задуматься о судьбе 6-й армии, не говоря уже о том, чтобы предпринять серьезную попытку освободить ее из окружения. Гедиг с ужасом осознавал, что армию, по сути, окончательно списали со счетов, но старался ничем не выдать своих мыслей. Необходимо было держать хорошую мину при плохой игре, держать ее любой ценой, даже когда вода уже подступает к горлу утопающих – вот чему научило его кратковременное пребывание в ОКХ и ставке Манштейна. Для чего понапрасну волновать товарищей! Кроме того, он и сам был убежден, что положение не так уж плохо, как о нем толкуют. В конце концов, не зря же Гитлер прислал им радиограмму со словами “Вы можете твердо на меня положиться!”. Вернер Гедиг старается говорить о днях, проведенных на родине, в положительном ключе.