Прорыв под Сталинградом - Герлах Генрих - Страница 37

– Про турецкую еду знаете? – с набитым ртом спросил он. – Нет? Слушайте. Позвал как-то Францек Антека к себе на турецкую еду и подает ему гороховый суп с мясом. Антек налил себе чуть-чуть и думает: “Потом еще турецкое будет!” Сидит он, ждет, а никакой больше еды нет. Не выдерживает он и спрашивает: “Эй, Францек, ты ведь говорил, что турецкой едой угостишь!” – “Говорил!” – “Ну и где она?” – “А ты что ел, осёл? Это ж турецкий паша! Вчера еще бегал, а сегодня – суп!”

Взрыв хохота. Толстяк дежурный чуть не задохнулся со смеху. Лицо его угрожающе покраснело, уши-лопухи тряслись, как у слона.

– Турецкая еда! – всхлипывая, бормотал он. По щекам у него катились слезы. – Вчера еще бегала! Чтоб меня!..

Лакош был сильно удивлен такой бурной реакции, ведь эту историю он рассказывал уже не раз. Взгляд его уже не в первый раз бездумно скользил по сваленной в углу груде тряпья. Вдруг он за что-то зацепился глазом и замер. Среди шинелей и камуфляжных курток торчал коричневый, точно оленья шкура или жеребок, лоскут. Он медленно поднялся и, точно сомнамбула, побрел в угол. Все разом притихли.

– Ох, ребятки, – прошептал унтер-офицер. – Заметил-таки! Что сейчас начнется!..

Лакош рванулся вперед и вытащил из кучи выделанную шкуру своей бульдожки. Некоторое время он стоял, не шевелясь. Вдруг к горлу у него подступил ком, его вывернуло прямо на тряпье. Затем он развернулся и, чеканя шаг, приблизился к столу. Столовским стало не по себе. Лакош остановился перед толстяком и, слегка пошатываясь, обхватил руками столешницу. На позеленевшем его лице, усыпанном веснушками, точно разбрызганной горчицей, горели налитые кровью глаза. Он замахнулся и врезал унтер-офицеру прямо по застывшей от ужаса морде – один раз, другой… Солдаты набросились на него и оттащили.

Несколько дней после этого Лакош не проронил ни слова. Привычная бодрость его, склонность к подколам и смеху словно улетучились. Глаза его, прежде лучившиеся добротой и простотой, теперь недобро сверкали, взгляд у него был чужой. Столовские по понятным причинам молчали, и Гайбель, не понимавший, отчего вдруг в товарище произошла такая перемена, старался не попадаться на его пути. Бройеру было жаль парнишу. Обер-лейтенант думал, что до того дошли какие-то слухи об ухудшении положения, и старался всячески его приободрить, но тщетно.

Шестнадцатого декабря, спустя всего несколько дней после того, как группа армий “Дон” выдвинулась к Сталинградскому котлу, большие силы Красной Армии на среднем Дону перешли в контрнаступление, на этот раз к западу от участка Клетская – Серафимович. Мобильные соединения советских войск прорвали фронт 8-й итальянской и 3-й румынской армий и за считаные дни продвинулись примерно на 200 километров, дойдя до Миллерово, крупного центра тылового обеспечения, и, овладев в 250 километрах к западу от Сталинграда станицей Тацинской, прервали еще один важный путь снабжения. Для немецкого командования это не предвещало ничего хорошего. Шесть немецких, шесть итальянских и две румынские дивизии были разбиты в пух и прах. На замену им пришлось выдвинуть части, предназначавшиеся для взятия Сталинграда. С их помощью и за счет формирования новых сил из числа отпускных и обозных в конце концов удалось остановить советские ударные армии в самой глубине Большой излучины.

Одновременно с контрнаступлением на Дону русские, не ощущая никакого противодействия со стороны окруженной армии, неожиданно произвели мощную атаку с флангов на клин, сформированный генерал-полковником Готом. Войскам грозило оказаться отрезанными, и незадолго до Рождества он принял решение повернуть назад. Его части оттеснили и загнали еще дальше станции Котельниково, откуда Гот начинал наступление; армия понесла большие потери.

Полковник фон Герман только что возвратился с совещания штаба корпуса. Он сидел, углубившись в карту, на которой толстые красные линии пересекали направленные на Сталинград черные, и барабанил пальцами по столу.

Он поднял голову и посмотрел на Унольда, стоявшего напротив у стены. Скрестив руки на груди, подполковник глядел в потолок.

– Н-да, Унольд, вот и пришел конец нашим мечтаниям, – произнес фон Герман. – Командование армией объявило, что с учетом обстоятельств кампания может затянуться надолго… Хорошенький подарочек они нам положили под елку! И кроме того, командарм выразил пожелание, чтобы об инциденте с Готом ни при каких обстоятельствах не стало известно солдатам.

– Весьма разумное пожелание! – отозвался подполковник. – Солдат живет пойлом, жратвой и иллюзиями. Если б мы сейчас напоили их неразбавленным вином, не прошло бы двух недель, как все пошло бы прахом.

– Я более высокого мнения о немецких солдатах, чем вы, – поразмыслив, ответил фон Герман. – На войне залогом успеха является доверие. А как можем мы рассчитывать на доверие со стороны наших солдат, если не доверяем им сами? Я всегда делил со своими людьми и радости, и горести – даже самые горестные переживания в тяжелейших ситуациях! – и никогда не жалел об этом. Сегодня же предпочитают поддерживать в солдатах иллюзии. Это игра, и игра опасная. Она может нам аукнуться, когда в них пробудится сознание… Однако рассуждать не имеет смысла. Приказ есть приказ.

Он задумчиво взглянул на стоявший на столе портрет сына. Его мальчик тоже питал иллюзии – но ему было позволительно, ведь он еще был молод. В молодости иллюзии необходимы. Ему и без того рано придется познать, что профессия военного предполагает аскезу, жизнь в постоянном отказе – в том числе и от надежд на лучшее.

– Итак, Унольд, о прорыве не может быть более и речи, – продолжил он. – А ведь мне эта операция была по нраву! Теперь придется сидеть сложа руки и ждать у моря погоды, в то время как остальные будут сражаться… Я не стану цепляться за должность командира танковой дивизии – все равно это только на бумаге. Сегодня я попросил перевести меня в одну из фронтовых частей.

Унольд мгновенно оживился.

– Прекрасно понимаю, господин полковник! Ведь и я чувствую то же самое. Чувствую себя здесь лишним. Немецкий народ сейчас не может позволить военным с такой высокой квалификацией, как у меня, прозябать на столь бесполезном посту! Поэтому я позволил себе, – он протянул полковнику бумагу, – также подать прошение о переводе.

Фон Герман пробежал глазами испещренный размашистым почерком лист, поднял глаза и посмотрел на подполковника.

– Как это понимать, Унольд? – отчужденно спросил он. – Вы просите о переводе в СС? Но в Сталинграде нет подразделений войск СС. Вы хотите сказать, что просите вывести вас из окружения?..

Подполковник Унольд поджал губы. Его торчащие скулы, обтянутые тонкой, как пергамент, кожей, казалось, выступили еще сильнее. Уклонившись от пытливого взора командира, он промолчал. Фон Герман вернул ему рапорт.

– Настоятельно рекомендую вам не подавать его, – ледяным тоном произнес полковник. – Подобное прошение может как минимум привести к… гм… неверному истолкованию ваших намерений.

Унольд скомкал бумагу в руке. Лицо его пошло пятнами. Казалось, он хотел возразить, но вместо этого развернулся и покинул помещение.

Глава 3

Черное Рождество

Приближалось Рождество, однако в небе над Сталинградом не спешила загораться счастливая звезда. Небосвод солдатских чаяний и надежд был затянут грозовыми тучами. По чужеродной пустынной степи неслась апокалиптическая тройка – Голод, Холод и Война, и жатва их была обильна. На мерзлых полях близ Карповской и Песчанки, Городища и Гумрака, где упокоились жертвы кровавых осенних дней, вздымались ряды земляных холмов, которые ночью милосердно укрывал белый снег. Все разрастался голый лес деревянных крестов с черными именами и датами. Лобное место, Голгофа, где пали триста тысяч солдат! Сталинградский крест! Деревянные распятья сгниют, на заброшенных могилах прорастет зеленью новая жизнь, а невидимый сталинградский крест так и будет выситься над пространством и временем во веки веков – как напоминание и предостережение.