Прорыв под Сталинградом - Герлах Генрих - Страница 36

Лицо его собеседника побагровело.

– Так и есть! – воскликнул он. – Да, я национал-эгоист! И все мы должны стать такими! Превосходство нашей расы дает нам такое право – и более того, обязывает к этому! Мы – избранный народ! Я глубоко в этом убежден, я живу ради этого и готов в любой момент пожертвовать собой. Только подумайте о выдающихся способностях представителей нашей нации, об их честности и трудолюбии, организационных способностях, творческом потенциале… Наша обязанность – освободить их от всех стесняющих обстоятельств, от всякого давления извне!.. Дать их возможностям раскрыться во всем мире! Подобного рода эгоизм свят – это я вам говорю, Визе, вам с вашей религиозностью! Да-да, он свят, он угоден Богу! И этот священный эгоизм в конце концов обернется благом для всей планеты. И если… Если нашему народу не дано отстоять эти эгоистичные чувства, тогда… Тогда пусть он сгинет. Он ничего иного не заслужил!

– Могло бы показаться, Дирк, что это вы – дешевый агитатор, – слегка улыбнувшись, заметил Визе. – Обернется благом для всей планеты, говорите? Как видите, та участь, что вы уготовили русским, кажется им вовсе не благом, а трагедией. И правы они, благодаря за те объедки “счастья”, что в конце концов, как вы сказали, перепадают им с барского стола… Пусть каждый наслаждается тем счастьем, которого сам желает, Дирк! Та позиция, которую отстаиваете вы, – это позиция неприкрытого, лютого насилия, позиция хищника. Человек пришел в этот мир для того, чтобы подняться от земли, тогда как животное приковано к земле…[28] И нет, это не я сказал, это Фихте. “Возлюби ближнего своего, как самого себя” – вот в чем тайна человеческого бытия. Загляните внутрь себя, Дирк, в глубины сердца своего. Разве не чувствуете вы, что я прав?.. Разумеется, война поколебала основы каждого из нас. Но где-то глубоко в нас все еще сокрыто чудодейственное сокровище. Отыщите же его и подымите на свет божий, Дирк… Чтобы снова стать человеком!

Лейтенант Дирк нервно тер руками бедра. На юном лице его сменяли друг друга самые противоречивые эмоции, но спустя некоторое время он напустил на себя строгость.

– Совершенно не понимаю, почему вы все время говорите именно обо мне и моих нравственных ценностях, – с расстановкой произнес он. – А я веду речь о доктрине “Право то, что полезно народу”[29] – вот в чем суть движения, которому присягнули мы все. Ведь вы, господа, все тоже национал-социалисты!

Воцарилась гробовая тишина. Лица присутствующих застыли, словно их овеяло ледяным дыханием. Бройеру казалось, будто в одно мгновение с глаз его спала пелена.

– Да, разумеется… все мы тоже… национал-социалисты, – медленно произнес он, и голос его дрожал.

В последнее время Лакош был чем-то озабочен и погружен в свои мысли, и причиной тому была не только пропажа бульдожки. О Сенте он, казалось, позабыл и не упоминал ее в разговоре ни разу. Неожиданный оборот, который принял допрос советского летчика, произвел на него более сильное впечатление, чем могло показаться. Вечером того же дня он зашел к Бройеру.

– Господин обер-лейтенант, позвольте… Я хотел узнать у господина обер-лейтенанта… Все то, что он нам рассказывал про свободу и торжество социализма в Советском Союзе, – это ведь все враки, да, господин обер-лейтенант?

– Да, Лакош, – помедлив, ответил наконец начальник разведки – и с первых же слов знал, что обманывает, что говорит вопреки своим собственным убеждениям, как должен говорить немецкий офицер – и национал-социалист. – Конечно же, это враки… Вы ведь и сами знаете! Вы ведь не раз слышали, не раз читали о том, как порабощают и мучают людей в этой стране! Вы знаете сами!.. – Он вошел в раж, говорил все быстрее и громче. – Разумеется, это все обман, чудовищно низкий, подлый обман! Надувательство и оболванивание! Это просто… просто…

Тут Бройер резко замолчал и вышел из комнаты. Лакош с изумлением посмотрел ему вслед.

Когда на следующий день Бройер осведомился у Эндрихкайта о состоянии пленного, капитан встретил его в совершенно несвойственном ему расположении духа.

– Мертв, – ответил Эндрихкайт, и маленькие глазки его под пышными бровями подозрительно сверкнули. – Именно что мертв! Видите ль, вышло как: сегодня с утра пораньше отправил я его в сопровождении двух своих парней, Эмиля и Краузе, к месту сбора, и вот да – по пути, прям посреди дороги, этот проклятущий как припустит! Попытка бегства, самая настоящая, причем просто так, в открытом поле – глупость неслыханная! Чистой воды самоубийство! Парни мои, значит, кричат ему, чтобы не валял дурака, погнались за ним… Но тот знай себе бежит, даже и не думает останавливаться. Петлял к тому же, говорят, что твой заяц – экий, в самом деле, болван… Ну, Эмиль в конце концов и стрельнул в него. И первым же выстрелом в голову. Погиб на месте.

Эндрихкайт провел рукой по лицу. В душу обер-лейтенанта на мгновение закрались сомнения.

– Герр капитан, – сдавленно произнес он, – вы уверены, что ваши люди… Что они не…

– Вы неужто подумали, что они его… Просто так, из удовольствия? – с удивлением воззрился на него капитан. – Ну уж нет, дружочек, только не мои… Я им про допрос рассказал в подробностях. И очень, очень они впечатлились, знаете ль. Нет, нет, Бройер, парень не хотел жить, искал случая свести счеты…

Известий о Манштейне не было. И хотя некоторые заявляли, будто по-прежнему слышат к югу залпы орудий и гул сражения, хотя бродили слухи, будто на Западном фронте кто-то снова видел немецкие танки на высоком берегу Дона, все еще имевшая хождение армейская речевка “Надо только погодить – Манштейн нас освободит!” утратила былой задор. В последнее время даже сведения, поступавшие от графа Вильмса, стали скупы и односложны. Он подчеркивал, что подготовка такого наступления сопряжена с большими сложностями, в особенности зимой, и призывал держаться и сохранять спокойствие.

Как-то раз один из солдат в наряде по столовой – из числа тех, с которыми Лакош поделился награбленной мукой – передал шоферу приглашение на ужин. Говорил он обиняками, но обиняками многообещающими. В деревянном, насквозь продуваемом блиндаже по соседству с кухней был накрыт праздничный стол, на устеленной старой топографической картой столешнице стояли три зажженные свечи. В воздухе витал сладковатый аромат жаркого, усилившийся, когда Крюгер вошел с подносом и поставил перед каждым тщательно прикрытую бумажкой алюминиевую тарелку – в такой сервировке обычно подавали завтрак подполковнику Унольду. Дежурный по кухне поднялся, насупил вечно ухмыляющееся лицо и торжественно произнес:

– Да я бы и от картошки с рыбешкой не отказался! – расхохотался Лакош. – Если вы каким-то чудом их сумели раздобыть, большего и не надо!

И он осторожно снял бумажку. Остальные выжидающе глядели на него. Глаза Лакоша округлились: на тарелке лежал внушительных размеров шницель, а по бокам от него – две крупных тюрингских клёцки, политых ароматным луковым соусом. Он, конечно, ждал сюрприза, но это превосходило даже самые смелые его ожидания. Почти что с благоговением резал он сочное, на удивление нежное мясо.

– Вот это харч, ребятушки! – восхищался шофер. – Сколько лет я такой еды даже в рот не брал! По вкусу ну точно телятина!.. И даже лапшу мне не вешайте, никакая это не конина. Хотел бы я знать, где вы это раздобыли!

– Жри и не спрашивай, еще добавка будет, – оборвал его дежурный. Остальные хитро ухмылялись. Унтер-офицер чувствовал себя миллионером, позволившим бедняку один день пожить по-человечески, а Лакоша роль этого бедняка вполне устраивала. Ослабив ремень, он принялся уплетать за обе щеки. Другие не отставали. Дежурный травил анекдоты. Настроение заметно улучшилось, в особенности после того, как ефрейтор Венделин извлек бутылку “Ромовой вишни” неясного происхождения. Шофер тоже за словом в карман не лез – он знал множество шуток и прибауток.