Сквозняк из прошлого - Набоков Владимир Владимирович - Страница 8

Мадам Шамар ответила уклончиво-отрицательно, хотя могла бы справиться с красноречивой закладкой, но из инстинктивного материнского благоразумия воздержалась от этого. Вместо того она сунула книжку в садовую сумку. Хью машинально упомянул о своем недавнем визите к ее автору.

«Он живет где-то в Швейцарии, верно?»

«Да, в Дьяблонне, недалеко от Версекса».

«Дьяблонне всегда напоминает мне русское “яблони”. Хороший ли у него дом?»

«Ну, мы встретились в Версексе, в гостинице, а не у него дома. Мне рассказывали, что дом у него очень большой и очень старомодный. Мы обсуждали деловые вопросы. А в доме, конечно, всегда полно его, скорее, гм, легкомысленных гостей. Я подожду немного и потом уйду».

Он отказался снять пиджак и отдохнуть в садовом шезлонге рядом с мадам Шамар. Он пояснил, что на сильном солнце у него закружилась голова.

«Alors allons dans la maison»[17], сказала она, буквально переводя с русского.

Видя, какие усилия она прилагает, чтобы встать, Хью предложил ей помощь, но мадам Шамар резко велела ему отойти подальше от ее кресла, чтобы его близость не оказалась «психологическим препятствием». Ее неповоротливую тучность можно было сдвинуть с места только посредством одного маленького, но точного импульса; чтобы его спровоцировать, ей нужно было сосредоточиться на мысли о попытке обмануть гравитацию и подождать, пока что-то не сработает внутри, вызывая верный рывок как чудо чихания. Тем временем она продолжала неподвижно лежать в своем кресле, как бы в засаде, а на груди у нее и над лиловыми дугами пастельных бровей блестела храбрая испарина.

«В этом нет никакой нужды, – сказал Хью, – я отлично могу подождать здесь в тени дерева – правда, тень мне необходима. Никогда не думал, что в горах может быть так жарко».

Внезапно все тело мадам Шамар так вздрогнуло, что каркас ее шезлонга издал почти человеческий крик. В следующее мгновение она оказалась в сидячем положении, а обе ее ноги стояли на земле.

«Все хорошо, – по-домашнему объявила она и встала, с внезапностью волшебного превращения закутанная в яркий махровый халат. – Идемте же, хочу угостить вас отличным холодным напитком и показать свои альбомы».

Напиток в высоком граненом стакане оказался тепловатой кухонной водой с толикой домодельного клубничного варенья, окрасившего ее в мальвовый цвет. Альбомы, четыре больших переплетенных тома, лежали на очень низком и очень круглом столике в очень модерновой гостиной.

«Оставлю вас на несколько минут», сказала мадам Шамар и, полностью доступная всеобщему обозрению, с тяжеловесной энергией взошла по не менее видимой и слышимой лестнице, ведущей на столь же открытый взорам второй этаж, где за одной распахнутой дверью можно было лицезреть кровать, а за другой – биде. Арманда не раз упоминала, что это произведение искусства ее покойного отца служило объектом постоянного внимания туристов из дальних стран, таких как Родезия и Япония.

Альбомы были такими же откровенными, как и дом, хотя и менее удручающими. Серия карточек Арманды, единственная, которая увлекла нашего voyeur malgré lui[18], торжественно начиналась снимком покойного Потапова, семидесятилетнего, выглядящего настоящим щеголем с короткой седой эспаньолкой и в китайской домашней куртке, осеняющего мелким и близоруким православным крестным знамением невидимое дитя в его глубокой кроватке. На снимках Арманда не только прошла через все фазы прошлого и все усовершенствования любительской фотографии, но девочка предстала также в различных состояниях невинной обнаженности. Ее родители и тетки, ненасытные производители миленьких снимков, действительно полагали, что десятилетняя девчушка, мечта лютвиджианца, имеет такое же право на полную наготу, как и младенец. Визитер соорудил из альбомов барьер, дабы скрыть пламя своего интереса от всякого, кто мог бы взглянуть с верхней лестничной площадки, и несколько раз возвращался к снимкам маленькой Арманды в ванне, прижимающей к своему блестящему животику хоботообразную резиновую игрушку, или обращенной спиной, во весь рост, с ямочками на ягодицах, ждущей, чтобы ее намылили. Еще одно откровение препубертатной мягкости (ее срединная линия была едва отличима от менее вертикальной травинки рядом с ней) явил снимок, на котором она сидела в траве в чем мать родила, расчесывая выгоревшие на солнце волосы и широко расставив, в ложной перспективе, прелестные ноги великанши.

Он услышал, как наверху в клозете спустили воду и, виновато вздрогнув, захлопнул толстый альбом. Стеснившееся в груди сердце капризно разжалось, забилось ровнее, но никто не спустился с тех инфернальных высот, и он с ворчанием вернулся к своим глупым снимкам.

К концу второго альбома фотографии заблистали красками, приветствуя яркие покровы ее подростковой линьки. Она появлялась в цветочных платьицах, модных штанишках, теннисных шортах и купальных костюмах среди резких зеленых и синих тонов коммерческого спектра. Он открыл для себя элегантную угловатость ее загорелых плеч, долгую линию ее бедер. Он узнал, что в восемнадцать лет поток ее светлых волос ниспадал до поясницы. Никакое брачное агентство не смогло бы предложить своим клиентам столько вариаций на тему одной-единственной девственницы. В третьем альбоме он нашел, с приятным чувством возвращения домой, виды окружавшей его обстановки: лимонные и черные подушки дивана в другом конце комнаты и стеклянный Дентон-маунтовый ящичек на каминной полке с бабочкой птицекрылкой на белом гипсе. Четвертый, не до конца заполненный альбом открывался блеском ее самых целомудренных образов: Арманда в теплой розовой куртке с капюшоном, Арманда, яркая, как самоцвет, Арманда, летящая на лыжах сквозь сахарную пыль.

Наконец, мадам Шамар осторожно сошла вниз с верхней части прозрачного дома, желе голого предплечья дрожало, когда она хваталась за перила. Теперь на ней было изысканное летнее платье с воланами, как если бы она тоже, как и ее дочь, прошла через несколько стадий перемен.

«Не вставайте, не вставайте», крикнула она, похлопывая сверху вниз рукой по воздуху, но Хью настоял на том, что ему лучше уйти.

«Скажите ей, – добавил он, – скажите своей дочери, когда она вернется со своего ледника, что я был крайне огорчен. Скажите ей, что я проведу неделю, две недели, три недели здесь, в мрачном отеле “Аскот”, в этом паршивом городке Витт. Скажите ей, что я сам телефонирую, если она не сделает этого. Скажите ей, – продолжал он, шагая по скользкой дорожке среди кранов и экскаваторов, застывших в золоте раннего вечера, – скажите ей, что мой организм отравлен ею, ее двадцатью сестрами, ее двадцатью ретроспективными миниатюрами, и что я погибну, если не смогу заполучить ее».

Он все еще был довольно наивен, как и положено влюбленным. Иной мог бы сказать толстой и вульгарной мадам Шамар: как вы смеете выставлять напоказ своего ребенка перед чувствительными незнакомцами? Однако наш Пёрсон смутно относил этот случай к общему проявлению современного бесстыдства, распространенного в кругу мадам Шамар. Каком «кругу», Боже милостивый? Ее матерью была дочь сельского ветеринара, как и мать Хью (по единственному совпадению, заслуживающему внимания во всей этой довольно печальной истории). Спрячь-ка подальше эти снимки, ты, глупая нудистка!

Она позвонила около полуночи, разбудив его в ложбине мимолетного, но определенно дурного сна (после всего этого плавленого сыра и молодого картофеля с бутылкой зеленого вина в отельном carnotzet[19]). Нащупывая трубку, он другой рукой потянулся к очкам для чтения, без которых по какой-то прихоти косвенно связанных чувств не мог как следует говорить по телефону.

«Ю Пёрсон?», спросил ее голос.

Он уже знал, с тех пор, как она прочитала вслух содержание его визитной карточки, которую он вручил ей в поезде, что она произносит его имя как «Ю».

«Да, это я, то есть “Ю”, то есть вы совершенно очаровательно искажаете мое имя».

«Я ничего не искажаю. Послушайте, я не получила —»

«О, вы искажаете! Вы опускаете начальные “х”, как – как жемчужины в чашку слепого».