Искусство и его жертвы - Казовский Михаил Григорьевич - Страница 77

Наступил июль 1840 года.

Анна Петровна Керн проживала с маленьким сыном в небольшой квартирке на Дворянской улице на первом этаже. Саша Виноградский тут бывал нечасто, продолжая служить поручиком, Катя тоже заходила раз в месяц, а знакомые и того реже, так что жизнь генеральши оказалась тихой, уединенной, однообразной. Но она не роптала. Думала поехать в августе навестить родных в Лубне, только денег, необходимых на поездку, не могла собрать.

Неожиданно все переменилось.

Зазвонил колокольчик у дверей — Анна Петровна вышла из комнат и увидела Катю, стоящую на пороге. Рядом с ней виднелся дорожный саквояж.

— Уезжаешь? — удивилась мадам Керн.

Девушка грустно усмехнулась:

— Нет, приехала. Примешь?

— Я не понимаю… Что произошло?

— Папенька из дому прогнал. А одной сидеть на казенной квартире в Смольном — силы нет. Можно у тебя пока поживу?

Мать воскликнула:

— Господи, конечно. Буду только рада. Проходи скорее. Папенька-то что это на тебя взъелся?

Сели в комнате друг напротив друга. Дочь вздохнула, опустила глаза.

— Я по своей наивности… рассказала ему…

— Что рассказала?

— Что теперь в тягости…

— В тягости? — Анна Петровна округлила глаза. — Ты беременна?!

Дочка промолчала, не отрицая.

— От кого?

— Разве так уж важно?

— Разумеется. Этого прохвоста выведем на чистую воду.

Катя покачала головой отрицательно:

— Никого никуда выводить не надо. Он не отпирается и готов признать ребенка. Более того: предлагает вместе ехать за границу.

— А жениться не хочет?

— Он не может, потому как женат. И пока консистория не рассмотрит прошение, сто лет пройдет…

— Да еще и женат! — повторила дама. — Кто же он таков? Я его знаю?

— Очень хорошо знаешь… — снова опустила глаза. — Михаил Иванович Глинка.

Анна Петровна, осознав новость, почему-то весело рассмеялась.

— Что смешного, мама?

— От кого, от кого, но от Глинки я не ожидала. Он такой тихоня, фетюк… Ничего, дочка, все нормально. С Глинкой мы справимся.

— То есть как это "справимся"? — Катя уставилась на мать вопросительно.

— Для начала пусть оплатит нашу поездку в Дубны. Сашу-маленького и тебя мы откормим на полтавских харчах. Вон какая тощая. И для будущего младенца хорошо — воздух Малороссии вам пойдет на пользу. Фрукты, ягоды. Нет, определенно всё к лучшему.

Дочка возразила:

— Нет, я не хочу брать у Глинки денег.

— Перестань. Что за церемонии? Раз набедокурил — плати. — И опять рассмеялась: — Ну, Михал Иваныч, ну, проказник! Расшалился на старости лет.

— Ой, ему всего только тридцать шесть.

— Так уже не мальчик. Ничего, не переживай.

— Я люблю его.

— Ясное дело, любишь. Он хороший, добрый. Из него вить веревки — одно удовольствие.

— Ах, мама, как же вам не совестно!

— Я шучу, шучу В лучшем виде сделаем. Главное, что для блага твоего. Через пару-тройку лет станешь мадам Глинкой. Я тебе обещаю.

Барышня вздохнула:

— Дай-то Бог, большего счастья для себя я не пожелала бы.

Мать писала сыну из Новоспасского:

"Дорогой Миша. Новость, о которой ты сообщил, потрясла меня совершенно. Я, конечно, рада, что появится еще один внук мой, да еще от тебя, но его незаконнорожденность чрезвычайно меня смущает. Нет, я вовсе не ратую за то, чтобы ты охранял свой брак с Марией Петровной — ни ея, ни мать ея, как тебе известно, я терпеть не могу, но сначала надо было бы с ней расстаться по Закону — Божьему и людскому, а потом уже заводить новую семью. В наше время так не поступали. Это все идет от французов, будь они неладны.

Хорошо; что сделано, то сделано; высылаю тебе 7 тысяч рублей, это больше, чем обычно, но, во-первых, урожай собрали хороший, деньги появились, и не нужно экономить на мелочах, во-вторых, у тебя особые обстоятельства — и развод, и рождение младенца, что потребует много лишних трат. Распорядись с умом. Уж до Рождества больше не пришлю, а потом видно будет.

Приезжай проведать, на недельку хотя бы. Очень я по тебе соскучилась. Чувствую себя еще ничего, но, конечно, не порхаю голубкой, как раньше, быстро утомляюсь. Целый день в заботах, вечером силы нет даже почитать, падаю в постелю и мгновенно засыпаю, точно убиенная.

Жду тебя с нетерпением — бабье лето впереди, так тебе бы застать его, погулять по родным просторам. Денег хватит. Соглашайся.

Любящая тебя всей душою мама".

Михаил Иванович отвечал:

"Милая моя маменька. Как я Вам благодарен за присланные деньги! Словно манна небесная, ей-богу! Я купил на них две коляски — на одной Катя с матерью и маленьким Сашей едут в Малороссию, в Лубны, будут там до весны, до рождения моего наследника, дабы не мозолить глаза свету в Петербурге, я ж в другом экипаже еду к Вам в Новоспасское ненадолго, отдохнуть и закончить все-таки моего "Руслана", а потам отправлюсь тож на Полтавщину, поддержать моих славных дам.

Что касаемо дела о разводе, то прошение подал, наняты поверенные, документы собраны и процесс запущен. Маша умоляла меня на коленях ей поверить, что она чиста и ни в чем не виновна, но в моей душе не было и тени смягчения, проявил неслыханную для меня твердость и сказал, как отрезал. Если бы, конечно, не любил бы мадемуазель Керн и пока не родившегося ребенка, может, поступил бы иначе и простил жену, но теперь другое. Я люблю и любим. Катя хороша необыкновенно, и ея интересное положение совершило с ней прекрасную перемену — так и светится вся. Каждый раз любуюсь.

Словом, маменька, скоро встретимся. Я ведь тоже сильно соскучился — и по Вам, и по Новоспасскому, и по нашим домашним пирогам. Только у добрых женщин добрые пироги. Кстати, Анна Петровна Керн и Екатерина Ермолаевна Керн чудные искусницы в части кулинарии. Кормят меня отменно. Я уверен: Вы и Катя подружитесь, если встретитесь. Думаю, встреча эта не за горами!

Сто раз целую Ваши ручки.

Любящий Вас сын Михаил".

Выехали из Петербурга порознь — чтобы не вызывать ничьих подозрений, встретились в Гатчине и затем совместно двигались до почтовой станции Катежна. Здесь им надлежало расстаться: женщины хотели заглянуть к тетушке Прасковье Александровне Осиповой в Тригорское, обязательно посетить могилу Пушкина, а потом уже следовать на Украину; Глинка путь держал прямо на Смоленск.

Было дряблое августовское утро. Станционный смотритель, явно с перепоя, красный, одутловатый, отмечал подорожные документы каким-то офицерам; те, пока суд да дело, пили за столом чай из самовара и смеялись преувеличенно громко, постоянно бросая хитрые взгляды в сторону матери и дочери Керн. Глинка сидел задумчивый, погруженный в себя. Катя есть не хотела: как и было положено в ее состоянии, относилась к большинству из продуктов с отвращением; девушку мутило. Мать кормила маленького Сашу с ложечки протертым яблоком; он капризничал и мотал головой из стороны в сторону, в результате чего пюре размазывалось по его щекам.

Наконец композитор произнес:

— Надо ехать.

Катя посмотрела на него испуганными глазами:

— Михаил Иванович, у меня сердце ноет. Я не знаю, что будет с нами теперь.

Он ответил туманно:

— Кто знает! Всё в руках Божьих.

Анна Петровна не замедлила их заверить:

— Всё будет хорошо. Коль не раскисать и не ныть. Я вот не раскисаю и чувствую себя превосходно.

— Ах, мама, ты всегда была жизнерадостна, сколько тебя помню.

— Да, вот видишь. Потому как в себе уверена. "Гений чистой красоты" — этак отзываются не о каждой. Знаю себе цену. И не слушаю ничьих наговоров. — Вытерла платком губы Саше. — В самом деле: надо ехать. Семь часов уже.

Глинка подал Кате руку, проводил до коляски. Посмотрел влюблено:

— Сразу напиши, как приедешь. Из Тригорского, а потом из Лубен.

— Обязательно. Стану сообщать обо всех моих настроениях и мыслях.