Искусство и его жертвы - Казовский Михаил Григорьевич - Страница 15

— Ты готовишь для Алекса сюрприз?

— Упаси боже. Он и сам, я думаю, понимает, что вернуться к прежнему с ним уже не сможем.

— Если б понимал, не приехал бы.

— Почему? А проведать дочку? Разве этого мало? Я готова оставаться для него другом, сохранять приязненность в отношениях, но не больше.

— Ты его не любишь больше?

— Как и ты — Дмитрия.

— Я супруга люблю. По-своему.

— И готова к нему вернуться?

Лидия помедлила.

— Как жена — возможно. Но в Россию — вряд ли.

— Я боюсь, что в твоем варианте не получится одно без другого.

Наконец настали объятия, поцелуи и взаимные приветствия. Алекс восхищался цветущим видом Лидии и пенял Надин, что его жена бледновата — вероятно, мало бывает на пленэре. Дмитрий шутливо соглашался с племянником — мол, Париж пошел Лидии на пользу. Та была слегка озадачена: намекает на ее связь с Дюма или комплимент не имеет второго смысла?

Сели в кабриолет, нанятый дамами в Париже: обе они лицом к кучеру, а мужья — спиной. Слуги устроились по бокам облучка.

— Какова программа на сегодняшний вечер? — живо осведомился Нарышкин. — Ресторан? Балет?

— Почему бы просто не прогуляться? — предложил Нессельроде. — Например, в Булонском лесу?

Лидия внутренне напряглась, отведя глаза. Да, он знает, знает. Донесли уже.

— Почему в Булонском? Лучше в Венсенском: там природа первозданнее и вообще чище, а в Булонском вечером промышляют дамы полусвета.

— Вот как? — повеселел Алекс. — Я не знал. Хорошо, что предупредили.

— Значит, решено: Венсенский лес. Где встречаемся? И когда?

— В половине пятого у египетского монумента на Place de la Concordia.

— D’accord, d’accord[13].

В доме на улице Анжу Дмитрий встретился с кузиной: Маша Калергис обняла его по-родственному и сказала, что на днях уезжает в новый тур по Германии и квартира в их полном распоряжении.

— Ах, мы тоже с Лидушкой не задержимся надолго, — сообщил он с явным сожалением. — Я обязан быть в Петербурге до конца августа.

— Ты берешь Лидию с собой?

— Да, а как иначе? — удивился он. — Погуляла, повеселилась — и домой пора.

"Погуляла", "повеселилась" прозвучало с намеком. Но мадам Нессельроде, отвернувшись, снова промолчала.

Муж с дороги принял ванну, настроение его улучшилось, вышел в спальню румяный, с мокрой шевелюрой, явно расположенный к близости, но жена намеренно хлопотала у стола, распоряжаясь Груней и как будто не понимала его намерений. Из соседнего ресторана принесли паштеты, пироги с мясом, жареную утку. Дмитрий открыл бутылку шампанского. Выпили за встречу и семейное благополучие в будущем. Маша провозгласила тост за здоровье Карла Васильевича и маленького Толли. Наконец супруги уединились. Он попробовал расстегнуть на ней платье, но она ловко увернулась:

— Ах, пожалуйста, Митя, не теперь.

Дмитрий удивился:

— А когда?

— Позже. Этой ночью.

— Отчего не теперь? Ты меня не хочешь?

— Голова что-то кружится. Может, от вина. Или перегрелась на солнце.

— Не лукавь, однако. Или я поверю тем нелепым слухам, что гуляют о тебе в Петербурге.

Лидия ответила сдержанно:

— Верить слухам дурно.

— Вот и я стараюсь не верить. Ты должна развеять мои сомнения.

— Позже. Ночью.

Он схватил ее за руку и приблизил лицо к лицу. С ненавистью спросил:

— В темноте? Чтоб меня не видеть? Чтоб тебе казалось, что с тобою не я, а тот?

Вырвавшись, женщина вскричала:

— Глупости какие! Как ты смеешь думать?! — И выбежала из спальни.

Нессельроде-младший медленно опустился в кресло и, прикрыв глаза, тихо произнес:

— Вот и объяснились… Ну и наплевать. Все равно поедешь со мною в Петербург.

Но в Венсенский лес отправились. Пара Нарышкиных прихватила дочку — пятилетнюю Ольгу, больше похожую на мать: тоже с рыжеватыми тонкими волосами и огромными изумрудными глазами; тоже бледную и какую-то худосочную; говорила кроха и по-русски, и по-французски одинаково чисто.

— Дядя Митя, а вы видели Бабайку? — спрашивала она.

— Нет. А кто такая Бабайка?

— C’est une mégère[14], что приходит за непослушными девочками. Я ее боюсь.

— Разве ты непослушная?

— Иногда бывает.

— Слушайся родителей, и Бабайка к тебе не придет.

— Иногда не получается слушаться. Если родители просят невозможного.

— Например?

— Пить кипяченое молоко с пенками. А оно такое противное!

Разбрелись по лесу по отдельности, каждый своей семьей. Алекс и Надин отыскали скамеечку и присели, глядя, как малышка собирает камешки на берегу озера Сен-Мандэ. Муж сказал:

— Как она сильно выросла! Рассуждает забавно. Просто чудо.

— Дети — это чудо, — согласилась жена.

— А Луиза на тебя не похожа, — неожиданно ввернул он.

У нее дернулась верхняя губа:

— Да, не в мать, не в отца, а в заезжего молодца…

Алекс ей ответил невозмутимо:

— Ну и пусть в молодца. Ты не думай, я не ревную. Год назад ревновал, отрицать не стану, но теперь, когда ты одна и когда все осталось в прошлом, я простил и забыл.

— И готов записать ее Нарышкиной? — посмотрела на него саркастически.

Тот, замявшись, слегка покашлял.

— Если хочешь, не возражал бы.

— Не хочу.

Женщина разгладила платье у себя на колене.

Он сказал:

— Главное, я согласен относиться к ней по-отечески и воспитывать наравне с Ольгой.

Прибалтийка произнесла с неприязнью:

— Ты, по-моему, так ничего и не понял. И приехал сюда с радужными надеждами. А надежды на Надежду у тебя нет.

Он опять покашлял:

— То есть ты считаешь?..

— То есть я считаю, что возврат мой к тебе абсолютно исключен.

— Даже ради девочек?

— Дети ни при чем. С Ольгой можешь видеться, проводить с ней время, я не против. Но совместное проживание для меня невозможно.

Алекс вытянул губы трубочкой, словно бы хотел посвистеть, но не свистнул, а чмокнул, проговорив:

— Я развода тебе не дам.

— Я и не прошу. Замуж за другого не собираюсь.

— Деньги получать будешь исключительно на ребенка.

— Не пугай. У меня небедная мать и поможет мне жить достойно.

— На Луизу вообще не пришлю ни копейки.

— А Луиза тебя никак не касается.

Оба сидели злые, взвинченные. Подбежала девочка:

— А давайте на лодке покатаемся, как вон те мадам и мсье?

Мать не разрешила:

— Не чуди, пожалуйста, на воде уже холодно, ты недавно кашляла.

— Ничего и не холодно, мама. Правда, правда. Ведь не холодно, папа?

Алекс встрепенулся:

— Совершенно не холодно. Я хочу тоже прокатиться. — Протянул дочке руку. — Ну, пошли?

— Я вам запрещаю! — вознегодовала Надин.

— Я ее отец. И имею право.

— Он имеет право! Потому что отец! — прыгала веселая Ольга. — О, papa, je t’aime beaucoup![15]

Глядя на них, удаляющихся, женщина не выдержала и расплакалась — горько, беззвучно, лишь с тяжелыми вздохами. На ее душе было так тоскливо, что сказать нельзя. Почему судьба столь жестока к ней? Муж — болван и пьяница, экс-любовник — хам и, возможно, убийца, а она с их детьми вынуждена бежать из России, жить во Франции на съемной квартире без каких бы то ни было перспектив в жизни. Развестись, снова выйти замуж? Только за кого? Есть один человек, за которого бы она пошла, — Александр Дюма-младший. Но его увела Лидия… Словом, все ужасно, безысходно. В голове полный ералаш. Как бы не сойти с ума от переживаний!..

Мимо проплыли в лодке Алекс и Ольга. Оба беззаботные и счастливые. Он сидел на веслах, а она на корме, у руля. Помахали рукой Надин. Дочка крикнула:

— Je t’aime, mama![16]

И Надин помахала им в ответ, улыбнулась, кивая. И никто не заметил ее непросохших слез.