Искусство и его жертвы - Казовский Михаил Григорьевич - Страница 13

— Не боишься скандала?

— А скандал уже разгорелся. Выбирать не приходится.

— Что ж, отправимся вместе. К нашим непутевым супругам. И за что нас Господь карает этим?

— Господу виднее.

Выехали 17 июля на французском пароходе "Дени Дидро", шедшем по маршруту Санкт-Петербург — Гавр.

Александру Дюма-старшему было в ту пору под пятьдесят. Он уже считался живым классиком — после выхода его мушкетерской трилогии, "Графа Монте-Кристо" и "Графини де Монсоро" (не считая еще нескольких десятков произведений — пьес, романов, рассказов и путевых заметок). Правда, большинство из них были написаны в соавторстве, в том числе и "Три мушкетера": малоизвестные литераторы поставляли писателю первые наброски, иногда — целые сюжеты, по которым папаша Дюма, как по нотам, сочинял уже свой, канонический вариант; а с поставщиками расплачивался щедро. Иногда они, обидевшись, подавали на него в суд, требуя двух имен на обложке книг или на афише спектаклей, но всегда уходили ни с чем — или после проигранного процесса, или до него, снова получив от старшего Александра кругленькие суммы…

Сын застал отца в его кабинете, как всегда, за работой. На полу валялись исписанные листки (тот их сбрасывал со стола, даже не всегда нумеруя, что потом создавало массу неудобств; правда, почерк у Дюма был великолепный, каллиграфический, и, благодаря ему, восстанавливать последовательность страниц каждый раз удавалось). Вот портрет классика: толстый, но не рыхлый, как Бальзак, а упруготолстый, как мячик; шапка всклокоченных курчавых волос, на висках уже с сединой; кожа смуглая — бабка-негритянка как-никак; весь такой пышущий здоровьем и неистощимой энергией. В молодости, говорят, мог легко узлом завязать серебряную ложку. Официально женат, но с супругой вместе не жил давно — та уехала от него в Италию. А любовниц имел без счета, часто крутил романы с несколькими дамами одновременно.

Двое его детей тоже были внебрачными — сын Александр и дочь Мария. Очень их любил, никогда не отказывался от отцовства и всегда помогал — им самим и их матерям.

Денег вообще считать не умел. Зарабатывал огромные гонорары и растрачивал их мгновенно. А потом опять зарабатывал и опять растрачивал, не задумываясь о завтрашнем дне.

Жил, как писал, и писал, как жил: бурно, буйно, яростно, с неизменным кипением тела и души, и неукротимо, и неистощимо. Этакий Гаргантюа-сочинитель.

Но зато сын — Пантагрюэль — вовсе не казался гигантом, ни в прямом, ни в переносном смысле. Перенял от матери-белошвейки сдержанность и рациональность. Нет, эмоции и страсти, перешедшие ему от родителя, иногда захлестывали и его, но наследник большей частью таил их в себе, внутренне терзаясь, а порой даже плача.

Папа был экстраверт, сын, скорее, интроверт.

Поздоровавшись, папа не оторвался от сочинительства, и гусиное перо продолжало порхать по бумаге, чуть поскрипывая и разбрызгивая чернила, как заведенное, будто бы само по себе: папа говорил с сыном, а оно работало.

— Я хотел бы попросить у тебя несколько монет, папа.

Классик взмахнул рукой:

— Посмотри, пожалуй, в верхнем ящике секретера. Думаю, четыреста франков там найдутся.

Младший Александр, выдвинув ящик, позвенел деньгами.

— Двести двадцать восемь, папа.

— Да? Куда же девались остальные? А, я знаю: приходила Фаншетта и на что-то просила — то ли на свадьбу, то ли на похороны, черт ее поймет, я позволил ей взять сколько надо.

— Я возьму, если ты не против, франков пятьдесят.

— Забирай же семьдесят восемь, чтоб остались полторы сотни для ровного счета.

— Хорошо, спасибо. Я тебе отдам.

— А, пустое, мальчик. Мы родные люди. Говорят, ты женишься?

Сын смутился.

— Нет. На ком?

— Ну, на этой русской… Как ее?

— Лидия Нессельроде.

— Да, вот-вот. Весь Париж только и толкует о вас.

— Ерунда, досужие разговоры. То есть, будь она свободна, я, конечно, на ней бы женился. Но мадам Нессельроде замужем.

— Что с того? Может развестись.

— Там, у них, в России, с этим очень строго. И сопряжено с массой сложностей. В том числе и церковных. А бракоразводные процессы длятся годами.

— Фу ты господи!

— И потом она вовсе не желает развода. Муж ей присылает колоссальные деньги, у меня таких даже близко никогда не было. И, боюсь, не будет.

— Если речь о любви, то какие деньги? Там, где речь о деньгах, там нет любви.

— Нет, по-моему, Лидия меня любит.

— Ну, не знаю, не знаю. Дай хоть посмотреть на нее. Я как человек проницательный сразу все увижу.

— С удовольствием познакомлю, — оживился сын. — Хочешь, сегодня вечером?

— Вечером не могу, а, допустим, днем, в обед? Как ты на это смотришь?

— Положительно. Я ей напишу и предупрежу.

— Нет, как раз не надо. Свалимся, как снег на голову. И посмотрим ее реакцию.

— Да пристойно ли так, папа?

— Может, и непристойно, но зато забавно. Надо жить, забавляясь, сынок, а не то от скуки впору помереть.

Александр Дюма-старший облачился в фиолетовый фрак, бледно-голубую жилетку и такие же брюки. Галстук-бабочка красновато-синий. Шелковистый цилиндр. Был слегка нелеп в этом одеянии, но зато с иголочки. Сын его выглядел скромнее — и по цветовой гамме, и по стоимости одежды, не от самых дорогих кутюрье. У отца имелся свой экипаж, и, хотя ехать было недалеко, все равно идти пешком от считал ниже своего достоинства. По дороге восхищался погодой, зеленью на деревьях, проходившими мимо девушками и вообще жизнью. Декламировал романтические стихи — может быть, свои, может быть, чужие, он и сам не помнил.

Вылезли из коляски на улице Анжу.

— Неплохой домик, — оценил папаша, прыгая на брусчатку, как молодой. — Здесь уютно, тихо. Настоящее заколдованное царство русской феи.

Дверь открыла Груня — неприветливая, насупленная, явно не расположенная к визитерам.

— А, вот и злой дракон, стерегущий красавицу, — объяснил Дюма-старший.

— Кё вуле-ву?[9] — на плохом французском выговорила служанка.

— Мы пришли проведать мадам Нессельроде, — произнес Дюма-младший.

— Нет, они спят еще. Дорм, дорм![10]

— Как спит? — изумился папа. — Без пятнадцати три пополудни?

— Так у них вчерась разыгралася мигреня. Не могли уснуть и рыдали сильно.

— Вот те раз! Получается, нам уйти?

Тут откуда-то из глубин квартиры долетел голос:

— Груня, кто там? — Это прозвучало по-русски.

— Господин Дюма с каким-то старым пузырем.

— Пропусти, пусть они проходят.

Крепостная повернулась к гостям:

— Сильвупле, мусьё. Венез иси[11].

Лидия, как рембрандтовская Даная, возлежала на небольшой кушетке, крытой желтым дерматином. Пеньюар из муслина был полупрозрачен и не мог скрыть, что на барыне, кроме ночной рубашки, ничего не надето. На ногах в розовых чулках — шлепанцы с загнутыми носами, без задников. Но зато нитки жемчуга обвивали шею и запястья. Локоны за ушами также закреплялись шпильками с жемчугом. Но прически как таковой вовсе не было: волосы ниспадали свободно на плечи, спину, доходя до тыльной стороны колен. Одалиска, ни дать ни взять.

— О, какой восторг! — воскликнул папаша. — Я тебя понимаю, дорогой.

— Лидия, позвольте вам представить моего отца.

— Очень рада, мсье Дюма, — протянула руку для поцелуя. — Вся читающая Россия восхищается вашими романами.

— О, меня читают даже в России? — рассмеялся папа и прильнул толстыми губами к ее нежным пальчикам. — Мир завоеван, у меня всеобщая слава, да?

— Это правда. Соблаговолите присесть. Жаль, что я не знала о визите вашем заранее, не смогла подготовиться как следует. Мне и угостить-то вас толком нечем. Груня по моей просьбе сварила щи, но, боюсь, вы такое есть не станете.