Все против всех (СИ) - Романов Герман Иванович - Страница 31

— Меня ведь самозванец обесчестил, Ванечка, груди мне искусал, проклятущий. Давно хотела сказать тебе о том, что не девица я, да не решалась. Нельзя тебе меня замуж брать, старая девка я порченная, грешна…

— Нет, не грешна, милая, — Иван не открывал глаз, не желая ее смущать, вот только голос из «размягченного» стал властно-строгим. — Умереть даже мне страшно, хотя сколько раз был ранен, и подсчитать трудно — все тело в рубцах. А ты не воин, какой с тебя спрос — убить человека трудно, если в себе не придавит человека. Вот такой невеселый каламбур получился, родная. А насчет старой ты не права — и то докажешь вскорости. Говорить не хотел, но скажу — через месяц у нас свадьба будет, все чин по чину. И рожать мне сыновей будешь, трех, как минимум. Ты царевна, и долг перед державой понимаешь свой — а потому с этого часа о прошлом не думать, это раз, и не воспоминать даже. На то моя воля!

Последняя фраза позвучала бы грозно, но Иван смягчил ее улыбкой. И рывком поднялся, сел рядом с царевной, обнял ее, почувствовав, как девчонка покорно расслабилась, сама прижалась к нему.

— А теперь два — жизнь мы начинаем с белого листа, и сами напишем повесть о нашей любви. Я и ты — и более никого в нашей памяти. И не вспоминать о прошлом — впереди будущее! Ты согласна, Ксюша?

— Милый мой Ванечка…

«Милая девчонка, начитавшаяся книг и до сих пор верящая в людей. Прекрасный старый мир, где люди бога боятся, и хоть грешат, но многие искренне раскаиваются. И живут вместе долго, в горести и радости, здравии и болезнях, в богатстве и бедности. Не то, что в моем насквозь циничном мире, где чаще говорят, что лучше быть богатой и здоровой, чем бедной и больной. А потому развод там норма, а здесь и помыслить о нем нельзя. Каждый несет по жизни крест, и понятие долга отнюдь не эфемерное — кровавая жатва ждет многих, смерть и раны. И все прекрасно понимают, что означает для семей смерть кормильца. Но знаю точно — вот эта несчастная девчонка, с которой я знаком всего несколько месяцев, будет всегда ждать меня и никогда о другом не помыслит, будет верна и всегда ласкова. А еще после свадьбы все сторонники Годунова, а это дворянство, на мою сторону встанет — вот тогда и настанет момент пересчитать ребра боярам, чтобы место свое знали и не рыпались. Я им покажу, как „семибоярщину“ устраивать!»

Иван оторвался от мыслей, опомнился — Ксения плакала на его плече, обхватив руками за шею. А слезы намочили вышитую ее же руками рубаху. Он обнял девчонку крепче — тело под пальцами стало горячим воском, готовым принять любую форму. Пальцами приподнял подбородок — глаза Ксении были закрыты, на щеках следы слез, пухлые алые губы чуть приоткрыты. И тут накатило такое вожделение, которому противостоять он уже не смог. И поцеловал ее, нежно и мягко — и девчонка ответила, робко и неумело. Но оба продолжали целоваться, и Ксения понемногу сама распалилась, крепко обняла. И немного научившись, стала целовать его столь страстно, что сама скоро впала в исступление, в какое-то яростное безумие. Да и у него все поплыло в глазах от возбуждения, ошалел от слов любви и лобзаний, и мир расплылся перед глазами в розовую пелену ликующего счастья…

Глава 42

Плечи ощутимо давила кольчуга, как его заверили драгоценная «харалужная» сталь, непонятно почему считавшаяся отличной. А сверху кольчужное плетение было накрыто стальными пластинками с гравировкой и золотой насечкой — в общем, выглядел павлин павлином, наряженный, весь такой из себя красивый. Голову давила тяжесть стального островерхого шлема, такой же чудовищной стоимости, но не менее красивого. И по местным меркам вся его одежда, начиная от сапог с загнутыми носками, до кафтана была воистину «царской», правда, в ее «военно-полевом» варианте.

Ситуация продолжала оставаться неопределенной, ни одна из трех воюющих сторон не предпринимала активных боевых действий. Но в том, что они скоро грянут, никто не сомневался. Дело в том, что к Лжедмитрию в Тушино прибыл Ян Сапега с большим шеститысячным отрядом поляков и литвинов. В нем насчитывалось несколько хоругвей «крылатых гусар» в пять-сот-шестьсот панцирных всадников, и до трех тысяч великолепной наемной пехоты — одна половина вооружена мушкетами, другая длинными семиметровыми копьями, вдвое длиннее тех разборных пик, которыми вооружались стрелецкие «разряды». Так что сейчас в Тушино одних иноземцев тысяч пятнадцать, да десять тысяч казаков — запорожских, донских, реестровых — вполне хороших и отчаянных воинов. Про того же донского атамана Андрею Корелу, сражавшегося за первого Лжедмитрия, бояре говорили с нескрываемым уважением, если не страхом.

К «надежному войску» можно добавить до двадцати пяти тысяч всякого «гулящего люда» — беглых холопов, разбойников, бывших повстанцев Болотникова — сбегались под знамена Лжедмитрия толпами, но в последний месяц пошел обратный отток.

А вот русских бояр и дворян со своими ратными людьми осталось немного — удрали в большинстве своем в Дмитров. Имелись у Лжедмитрия только шесть тысяч северского ополчения и местных казаков, у которых были давние счеты с Москвой за события четырехлетней давности, когда воеводы Годунова предали огню и мечу восставшие волости, с немыслимой жестокостью расправляясь с жителями. Однако северцы его тайных посланцев приняли, и отнеслись к ним с должным вниманием — потому что слишком хорошо знали личность первого Лжедмитрия, и теперь осознали в какую дурную историю вляпались.

Князь Иван Меньшой Одоевский передал им грамоту, в которой государь Дмитровский обещал им возмещение потерь и полное освобождение от податей на девять лет. И в знак своей искренности даровал удельные права ряду городов, но с князьями Одоевскими во главе. Вполне нормальное по нынешним временам и понятное люду действо правителей — назначать на ответственные посты близких родственников. И появилась надежда, что в нужный момент времени, эти шесть тысяч нанесут удар в спину полякам, или, по крайней мере, не будут сражаться.

Лазутчиков в Тушинском лагере хватало, нашли подходы даже к казакам, и что интересно, те тоже пришли в смущение от «соблазна» — многие поляков если не ненавидели, то относились неприязненно, и этим нужно было воспользоваться. Кроме того, за «ликвидацию» Лжедмитрия Иван был готов заплатить сумасшедшую «круглую» сумму в тысячу рублей и дворянство с неплохим поместьем в придачу. Так что оставалось надеяться, что найдутся охотники разбогатеть и обрести статус.

Всеми «тайными операциями» заправляли князь Иван Большой Одоевский и ставший окольничим Никита Вельяминов-Зернов. Это были как раз те люди, которым он мог полностью доверять. А как тут иначе — с ним связали собственную судьбу, и будут оберегать его с великим тщанием, а злодеев найдется. Ведь если русским удалосьнаводнить Тушинский лагерь соглядатаями, то можно не сомневаться, что и в Дмитрове хватает лазутчиков самозванца. Так что наладить разведку и контрразведку было жизненно важно, ведь недаром Сталин отмечал, что экономия на борьбе со шпионажем чуть ли не вредительство в чистом виде.

Войско собралось внушительное — одних стрелецких «приказов» под рукою полтора десятка, из них четыре регулярных, так называемых «наборных». Все по пять сотен, и еще одна вне полка, в гарнизоне города, для внутренней службы и подготовки ополченцев. Все «приказы» вооружены по новому «уставу», и упор ставился именно на залповую стрельбу — пороха и свинца на обучение никто не жалел. А кроме пик «крылатых гусар» ожидали «сюрпризы», перевозимые в полковом обозе — разборные рогатки и знакомые всем воеводам «острожки» — бревенчатые щиты «гуляй-города». Кроме того, каждый «приказ» получил полковую артиллерию из двух-трех небольших орудий, которые тоже именовали пищалями, калибром в одну-две «гривенки» — русских фунта. Им сделали новые облегченные лафеты, и теперь пехоту прикрывала и сопровождала артиллерия, способная закинуть на версту железное ядрышко, или лупануть по вражеской коннице картечью.