День Святого Никогда - Фарб Антон - Страница 22

— По истории еще нет… — машинально ответил Патрик. — То есть вместо экзаменов и зачетов у нас будут контрольные?

— А зачем нужны экзамены, если для продолжения учебы требуется всего лишь твердое желание стать героем?

— Не понял… — открыл рот Патрик. — Это даже если я «пару» схвачу за контрольную, ничего пересдавать не надо?!

— Сигизмунд считает, что для героя образование далеко не самое главное, и я склонен с ним согласиться. Героем может стать каждый, будь он семи пядей во лбу или полный тупица — это главный принцип Школы. Ее и создали-то для того, чтобы хоть как-то контролировать численность и местопребывание героев, а также координировать их действия. А образование — это так, больше для проформы… Помнишь, что я говорил вам тогда, после церемонии? Отсев неспособных, вот что важно! Ну и азы полезных знаний для тех, кто не заканчивал Мадридский университет…

Они уже приблизились к дверям на центральную лестницу, и так как здесь их дороги должны были разойтись — Феликсу предстояло подняться на этаж выше, а Патрику наоборот, спуститься в вестибюль — они остановились и продолжали беседу на месте.

— Так что же это получается? Для героя упрямство важнее мозгов?!

— Именно так, — кивнул Феликс. — Это немолодые и отвоевавшие свое герои, уйдя на покой, начинают классифицировать драконов и вампиров, и писать о них научные монографии. А практикующий герой должен знать только как этого дракона или вампира убить, и быть готовым отдать свою жизнь, пытаясь это сделать. Все прочее — суета и словоблудие…

— Блеск! — восхитился Патрик.

— Только я тебя умоляю, — просяще сказал Феликс, — не распространяйся об этом в беседах со своими однокурсниками. Успеваемость и так хромает на обе ноги…

— А Себастьяну можно? Пусть порадуется, а?

— Вот как раз о нем я и хотел с тобой поговорить, — сказал Феликс серьезным тоном. — Что-то многовато он стал пропускать… В чем дело, ты не в курсе?

Вопрос застал Патрика врасплох. Он замялся, мучительно подыскивая слова и выдавливая их из себя с видом человека, врать не умеющего и не желающего, но вынуждаемого к этому обстоятельствами:

— Он… болеет. Простуда, и жар… Доктор прописал ему покой, и он… ну, решил отлежаться, чтобы, значит… А потом у него начались… эти, как их… осложнения — нет-нет, ничего серьезного! просто… затянулась болезнь. Ну, вы же понимаете, какой может быть покой в общаге!

— Вы все еще живете в общежитии? — спросил Феликс. Ему было больно видеть, как изворачивается Патрик, и он предпочел сменить тему разговора, сделав себе зарубку на память: о Себастьяне надо будет навести справки.

«Знаем мы эту простуду, — ворчливо подумал он. — И колющую простуду знаем, и режущую, и сквозную, и проникающую… Во что он еще вляпался?! Только бы обошлось без трупов, Себастьян слишком хорошо фехтует! — испугался вдруг он. — Хотя нет… После моего рассказа о кодексе героев?.. А, Хтон вас возьми!..»

— …даже весело, — продолжал увлеченно рассказывать Патрик о быте студенческого общежития. — В Мадриде Бальтазар снимал для нас квартиру, а что это за студент, который не жил в общаге? И потом, вы же понимаете, приезжать по утрам в Школу в карете вместе с драконоубийцей и живой легендой…

— А что, Бальтазар уже стал живой легендой? — обрадовался Феликс, усилием воли отгоняя мысли о таинственной болезни Себастьяна.

— А как же! Последний из драконоубийц! Да о нем такие слухи ходят! Драконов убивал, девиц спасал, магов истреблял, самому Хтону чуть голову не отрубил! Ха!

Феликс поглядел по сторонам, убедился в том, что они одни в коридоре, и сказал, понизив голос:

— Видишь ли, Патрик… Бальтазар действительно герой, драконоубийца и, быть может, легенда для студентов… Но еще он — пожилой и очень одинокий человек. И то, что вы отказываетесь жить с ним в одном доме, его по-настоящему обижает. Он никогда этого не проявит, но… Ты понял, что я хочу сказать?

Понял ли его Патрик, так и осталось невыясненным. Сам же Феликс в очередной раз убедился, что, будучи хорошим преподавателем, можно быть еще и посредственным педагогом, забывая элементарные истины вроде той, что в двадцатилетнем возрасте из всех нравоучений наиболее болезненно воспринимаются нравоучения справедливые… После попытки вразумления заблудшей молодости, последняя в лице Патрика то ли смутилась, то ли обиделась, скомкано попрощалась, и оставила умудренную старость в одиночестве на лестничной клетке. Феликс вздохнул, мысленно обругал себя за неуклюжесть в малопочтенном стремлении сунуть нос в чужие дела, поправил под мышкой рулон карты, чуть не рассыпав при этом пачку контрольных, и начал подниматься по лестнице.

Лестница была пуста, и это было прекрасно. Всего десять минут назад, во время массового исхода студентов, Феликса непременно толкнул бы под локоть какой-нибудь бесцеремонный торопыга, утративший не только благоговейный трепет, но и элементарное уважение к благородной профессии героя — подобная метаморфоза происходила со многими студентами как раз к концу первого семестра, когда они решали раз и навсегда поставить крест на своей детской мечте о борьбе со Злом, и забросить нудную и бесполезную учебу, подыскав себе другое, более взрослое занятие. После зимних каникул первый курс редел практически вдвое, и Феликс обычно терпеливо сносил дерзости от разочаровавшихся юнцов, но сегодня, после трех контрольных работ, которые еще только предстояло проверить, его миролюбие могло и не перенести дополнительной проверки…

Да, лестница была пуста и безмолвна. Но не успел Феликс обрадоваться возможности остаться, пусть ненадолго, наедине с тишиной и своими мыслями, как где-то на третьем этаже скрипнула дверь и раздались голоса, причем голоса громкие, насыщенные эмоциями и смутно знакомые. Феликс замедлил шаг и прислушался.

Первый голос он узнал сразу, да и мудрено было бы его не узнать — ведь это был голос Сигизмунда, причем с той слегка высокомерной и надменной интонацией, которой старик не пользовался уже лет двадцать, с тех самых пор, как оставил преподавание и посвятил себя административной работе. Слов было не разобрать, но если уж Сигизмунд снова прибег к надменно-холодному тону, то это означало, что он в высшей степени разгневан. Феликс поежился, припомнив далекие годы своего ученичества и неповторимые разносы от старого педанта, и посочувствовал его теперешним собеседникам, заодно попробовав угадать, кто же эти несчастные жертвы, и почему их голоса тоже звучат очень знакомо?

Жертвы избавили его от необходимости напрягать память, появившись на лестнице собственной персоной. Первым страдальцем оказался господин префект жандармерии, одетый в парадный мундир с аксельбантами, эполетами и прочей мишурой; а вторым был глава Цеха механиков в угольно-черной мантии, на которой посверкивали маленькие золотые пуговки-шестеренки — эмблема Цеха. И надобно заметить, что вид у обоих был самый что ни на есть жалкий, несмотря на всю торжественность их убранств.

Грубое и пористое, как пемза, лицо господина префекта, обрамленное густыми курчавыми бакенбардами, в данный момент исходило багровыми пятнами, которые медленно расползались от картофелеобразного носа на вислые бульдожьи щеки и приземистый лоб; господин же главный механик, напротив, был крайне бледен, и цветом кожи напоминал вяленую рыбу. Маленький, скошенный подбородок цеховика предательски дрожал, а глазки растерянно помаргивали, и из этого можно было сделать вывод, что за минувшие двадцать лет Сигизмунд не только не утратил, но и довел до совершенства свое умение повергать людей в трепет силой одного своего слова.

Поглощенные своими заботами, обе жертвы словесной порки прошагали мимо Феликса, не удостоив его даже взглядом, на что он, собственно, и не очень-то рассчитывал, понимая, в каком состоянии они сейчас находятся: господин префект маскировал свою оторопь при помощи грузной и тяжелой походки, призванной создать видимость утраченного самоуважения, а цеховому главе было уже не до таких тонкостей, и потому он мелко семенил рядом с коренастым жандармом, временами пытаясь что-то заискивающе промямлить, и совершенно не заботясь о том, как это будет выглядеть со стороны.