Холодные песни - Костюкевич Дмитрий Геннадьевич - Страница 76

Вадик несся по узкой горбатой улочке, мало что замечая на пути. Мимо деревянных заборов, за которыми теснились одноэтажные дома с занавешенными окнами и покосившимися телеантеннами. Мимо лая собак, шипения котов, калиток и канав, в которых лежали гнилые листья. Распахнутая куртка, сжатые кулаки, кривящийся рот.

– Суки… суки… суки… – отплевывался Вадик.

Сердце сжималось от страха.

Впереди был железнодорожный переезд, за ним гаражи с автомастерскими, стоянка, кладбище… Вадик сглотнул густую слюну, легкие горели огнем. Мысль о кладбище парализовала мозг. Только не туда, не туда… Но какой выбор? Свернуть на пути?

Его догоняли. Подкараулили у библиотеки и теперь догоняли.

Дома́ закончились. По рельсам громыхал состав: серые цистерны и бурые хопперы. Вадик заметался у переезда, кинулся направо и стал карабкаться по металлической тоннельной лестнице, едва не врезавшись головой в предохранительную дугу.

Он взлетел – нет, не в небо, как ему хотелось, – на переходной мостик, притороченный к трубе отопления. Трубопровод переползал через колею огромной изогнутой гусеницей.

Вадик обернулся и увидел, как шатается защитная оболочка лестницы.

– Попался, ушастый! – заглушая стук колес, громыхнул снизу голос Шимы.

Вадик побежал по решетчатому полу, под ногами мелькнула последняя цистерна – осталась только труба с застывшим жиром теплоизоляции. Ширина мостика уступала высоте перил. Он добежал до площадки обслуживания каких-то титанических вентилей и обреченно вцепился в ограждение: и правда попался. Тупик. О лестнице напоминали нашлепки сварки.

Клочковатую траву и площадку разделяло расстояние в две сломанные ноги. Вадик забился в угол, под металлическую рамку стенда, увешанного соплями засохшего клея и клочками бумаги.

По мостику шагали его мучители. Первым шел Шима, за ним Араужо, последним плелся Косарев, под глазом которого чернел свежий синяк. Жалости к однокласснику Вадик не испытал.

Шима ступил на площадку, подождал Косарева, взял его за бицепс и толкнул к Вадику.

– Устрой Рябине «собачий кайф».

– Иди ты… – процедил сквозь зубы Косарев.

Шима только усмехнулся:

– Размяк, Косарь, да? Мало тебе одного прожектора.

– Так коньки можно откинуть. Я слышал.

– От кого? От мамочки своей, которая зеленку в медпункте ворует? Не хочешь на Рябине, проверим на тебе.

Косарев подступил, не осмеливаясь посмотреть на Вадика.

– Приседай! Живо! – крикнул Араужо.

Вадик присел, раз, второй, третий…

– Глубже дыши!

Притворяться было глупо – еще больше разозлятся, заставят. Вадик приседал, часто дыша, пока не закружилась голова, а Шима не приказал подняться.

– Воздуха набрал! Не выдыхай! Косарь, дави!

Косарев с силой надавил на грудную клетку в районе «солнышка». Спина Вадика впечаталась в стенд. Он услышал знакомый звук «дзи-и-инь», как тогда, когда Клюй смачно треснул его по ушам, и из глазниц брызнула чернота.

Он помнил, что вот стоит спиной к стенду, а в следующую секунду открывает глаза и лежит на боку на рифленых листах, и где-то за ограждением шумят тополя…

Сколько он был в отключке?

Ныли ребра. Перед глазами плавали снежные хлопья, таяли на сетчатке. Вадика немного мутило, но в целом чувство было опьяняющим – к такому легко привыкнуть. Подсесть.

– Ну что, кайфанул, ушастый? – Рядом присел Шима. – Не бесплатно, сам понимаешь.

Вадик закрыл глаза. Араужо пнул его в копчик.

– Ты тут глазки не закрывай. Разговор к тебе имеется. – Шима сунул между зубов коричневый бычок и подкурил от одноразовой зажигалки. – За Клюя базарить будем.

Вадик хотел было спросить, что Шима имеет в виду, но… он знал. Сам ведь думал об этом.

Темно-бурая борозда на шее Клюя. Отрезанные уши. Вырезанное на щеке… «родимое пятно». Ну и кто теперь уродец?.. Но – как? Кто? Мысли против воли возвращались к Талишко, к его комиксам, в которых погибают мучители Вадика (и Талишко, и Мозоля, и Богомолова, если на то пошло)…

– Ничего не хочешь сказать?

Сказать им, что Талишко в тот день тоже не было в школе? (Талишко принес справку, но выглядел слишком возбужденным смертью одноклассника… а разве другие, сам он, нет?) Сказать, что если они не оставят его в покое, то друг явится и за их ушами?

Во взгляде Араужо читалась тревога. Они думают, что он…

Вадик открыл рот, но Шима дернул головой вправо, вслушиваясь. Затем встал и повернулся лицом к мостику над трубой.

– Кто там шарится?!

– Свои. – Вадику не было видно, кто говорит: он по-прежнему лежал на боку. – Да только не всем.

Голос был знакомым, успокаивающим. Вадик сел на задницу. Над решетчатым полом показалась голова мужчины с молочным глазом.

– Вы смотрите, – произнес Шима. – Одноглазый батя Рябины за нами следил.

Мужчина вырос над перилами. На нем были все тот же коричневый плащ, темные брюки и туфли со сбитыми носами. Правая рука в кармане, левая – на облезлом металлическом бортике. Мужчина не брился несколько дней. Белое глазное яблоко главенствовало на лице, притягивало взгляды.

– Это не его отец, – сказал Косарев.

– Что? – не понял Шима.

– Это не его отец. Я видел отца Рябины, это не он.

– Какого… – Шима обернулся к Вадику. – Кто это?

Вадик затряс головой. Не мог выдавить из себя простого «не знаю». Как и Шима, он видел мужчину второй раз. Но когда тебе плохо, то принимаешь любую помощь. Любую поддержку. От кого угодно. Даже от незнакомого человека, который понимает тебя и готов защитить.

Шима повернулся к мужчине с молочным глазом и визгливо закричал:

– Да кто ты, мать твою, такой?!

– Не такой, как вы, – сказал тот и шагнул на мостик.

Шима квакнул. Незнакомец сделал еще один маленький шажок.

– Я думал, что когда-нибудь они остановятся. Устанут, одумаются, или случится что-то еще. – Мужчина достал правую руку из глубокого кармана плаща. – И оказался прав. Случилось что-то еще. Вот это. – Он ткнул пальцем в затянутый бельмом глаз; он что-то сжимал в ладони, но Вадика отвлекал глаз, который продавился под напором пальца. – Когда сносишь оскорбления, плевки, зуботычины, даже удар по лицу… железной трубой – это не прекратится никогда. Не в твоей голове.

Вадик смотрел на неподвижное лицо, в спокойствие которого не верилось. В первую очередь из-за удавки в руке мужчины. Тонкий шнур непринужденно болтался петлей, словно четки, с которых сползли бусинки. Мужчина поскреб ногтями бритый затылок.

– Не в твоей голове, – повторил он, и зрячий глаз гневно потемнел.

Араужо выглядел нездоровым: серый воск лица, капли пота на лбу и верхней губе.

– Это… это он… убил Клюя.

«Прикол, – скользнуло в голове Вадика. – Тугодум, а допер раньше всех».

Шима скосил глаза на Араужо, будто тот назвал мужчину огнедышащим демоном. Косарев качнулся, привалился к ограде и закрыл лицо ладонями.

Мужчина с молочным глазом добрался до середины мостика.

– В страдании у ребенка нет надежды, – сказал он, – рассудок не протягивает ему руку помощи, в тяжкую минуту ему не за что ухватиться, кроме самого горя [20].

Вадик смотрел, открыв рот: он что, кого-то цитирует? На какое-то время слова мужчины затмили происходящее, сделали его размывчатым и малопонятным. Один раз мужчина с молочным глазом уже являлся из пустоты, чтобы спасти Вадика, произнести правильные слова, а потом уйти.

И вот теперь он снова стоит перед ним. Но смотрит не на него – на его врагов.

Глаза Шимы, глаза хищника, уперлись в незнакомца. Веки напряглись и словно огрубели. Но, когда Шима разлепил плотно сжатые губы, из голоса исчезла былая уверенность:

– Значит, ты, – сказал он, сжимая кулаки и двигаясь на мужчину. – Да я тебя, урод, за Клюя в говно размажу…