Холодные песни - Костюкевич Дмитрий Геннадьевич - Страница 75

– Зря я это, да? Только тебе хуже сделал.

– Ничего бы не изменилось, – покачал головой Вадик и хлюпнул носом.

– Гады. Чтоб они под автобус попали.

– Сгорели.

– Отравились.

– С крыши упали.

– Сквозь землю провалились.

– В очке утонули! – Вадик пнул ногой свой рюкзак, потом сделал максимально глупое лицо и медленно произнес: – А кто такой Кук?

Друзья утирали слезы и смеялись – спасибо Араужо за маленькие радости.

– Загадка с подвохом, – сказал Вадик, вставая. – Ты в ней, а она в тебе.

Талишко пожал плечами, рюкзак он подцепил одним пальцем.

– Школа.

– В заднице эта школа! – фыркнул Талишко.

На литературу они не пошли.

На следующий день, на уроке географии, Богомолов передал записку. «С первой парты», – пискнул бывший «любимчик» Шимы. Вадик поднял голову и увидел хищные физиономии Шимы и Клюя. Он развернул сложенный вчетверо тетрадный лист: «ПОСЛЕ УРОКАВ. ГОТОВСЯ».

– Я провожу тебя, – сказал Талишко, тоже прочитав записку.

В тот день обошлось. И завтра. И послезавтра. Шима и К° не спешили выполнять угрозу. Это было даже хуже новых побоев – боязливо спешить безразличными дворами домой, оглядываться, вздрагивать от лая собак и хриплых криков алкашей. Уж лучше бы встретили, и все закончилось – но Вадик знал, что ничего не закончится, пока он не решится ответить ударом на удар. Вот только откуда взяться храбрости?

– Эй, Рябина…

На лавке сидел Косарев. Тот самый двор, та самая песочница, возле которой Вадик вспахал землю носом.

Косарев не участвовал в избиении Вадика у таксофона, и в последующей травле его было очень мало – тень за спинами Шимы, Клюя и Араужо. Скучающий наблюдатель. Но все-таки…

Вадик свернул налево и быстро зашагал по бордюру подъездной дороги, стремясь к арке, выходящей на оживленный проспект. В прошлый раз ему следовало бежать именно туда, а не к садику; у Вадика было достаточно времени обдумать пути отступления.

– Рябина… Вадим… – Косарев поднялся с просевшей скамейки и медленно пошел следом. – Не беги, я не для этого… просто поговорить.

Вадик ускорился. Еще не хватало поверить.

– Вот. – Косарев поднял руку. – Твои часы.

Вадик остановился, готовый в любой момент сорваться с места. Уловка? В голосе Косарева слышалось что-то просительное, не злое, и Вадик решился. К тому же, как он уже понял, но не успел свыкнуться, убегать было бесполезно. Не сегодня, так завтра. А если Косарев попытается его ударить, возможно, он осмелится ответить. Один на один.

Косарев приблизился и протянул часы. Сцепленные половинки ремешка висели на единственной штанге, циферблат прочертила царапина, но Вадик не рассчитывал увидеть и этого. Он успел попрощаться с часами.

– Забирай, – сказал Косарев и сдул со лба челку.

Вадик протянул руку и взялся за ремешок, ожидая, что Косарев сейчас рванет его на себя, врежет под дых, а из-за деревьев с гоготом выскочит вся стая.

Часы остались в его руке. И он спрятал их в карман брюк.

– Ты этого… извини. Я не хотел в этом участвовать.

– Ага, – кивнул Вадик, не зная, что сказать. – Спасибо.

– Ты домой? Туда?

– Да.

– С тобой пройдусь.

Он пошел справа от Вадика: руки в карманах, взгляд то под ноги, то вглубь двора.

– Только в школу их не носи, – предупредил Косарев, когда они миновали арку и затопали под вывеской швейного ателье. – Я Шиме скажу, что хотел их продать, но потерял.

– Не буду, – кивнул Вадик.

– Ты вроде нормальный парень, а им… им все по фигу. Даже друг на друга…

Шли молча. Вадик сжимал в кармане часы.

– Я после этой четверти переведусь, – снова заговорил Косарев. – Родичи трешку выцепили в Северном. Так что…

У Вадика едва не вырвалось: «Везет!» С переводом в другую школу, да и с квартирой. За эти минуты он странным образом привык к присутствию Косарева, к тому, что они идут рядом и худо-бедно беседуют. В школе «Свои» существовала особая должность «старшего брата». Если ученики с чем-то не справлялись, если им хотелось поделиться с кем-то своими секретами, они обращались к «страшим братьям», которых набрали из парней семнадцати-двадцати лет (учителя-«старперы» не подходили). На секунду Вадику захотелось, чтобы Косарев, хоть он и его одногодка, стал ему «старшим братом».

– Вадя! – позвали из дверей продовольственного магазина. – Сын!

Вадик замахал отцу, а потом повернулся к Косареву.

– Спасибо, – еще раз поблагодарил он.

Косарев растерянно кивнул в ответ и, не вынимая рук из карманов, пошел к ларькам на остановке.

Мария Тимофеевна зашла в мастерские за пятнадцать минут до звонка. Все сразу притихли – увидели ее лицо. Классная не извинилась, не поздоровалась с трудовиком, усатым и подозрительно непьющим Фомой Юрьевичем, а замерла у сверлильного станка и стояла так минуту или две, словно забыла, зачем пришла. Вадик заметил влажные полосы на щеках классной, воспаленные глаза и подумал: «Только не Талишко. Пускай это будет Клюй». Он почему-то был уверен: случилось что-то плохое, ужасное, и именно с Талишко или Клюем, которые сегодня не появились в школе. Запах стружки лишился медовых ноток, стал кислым.

Шима сел на табуретку, закинул ногу на ногу – точно не на уроке, а в кинотеатре. Разве что с молотком в руке.

– Мария Тимофеевна… – робко позвал Богомолов.

Трудовик кашлянул в кулак.

Классная вздрогнула и будто только сейчас увидела, где находится.

– Олег Клюй умер. – Она прикрыла рукой рот. – Господи, как же так…

Боек молотка громко тюкнул о дощатый пол, и все повернулись к Шиме.

Клюй умер. Точнее, его убили.

Тело нашли между городским пляжем и «Клубом юных моряков»: на прогнившем деревянном мостике, ведущем к воспоминанию о пирсе, шести илистым столбикам. Клуб на памяти Вадика уже несколько лет не работал (одинокий кораблик с одиноким сторожем), пляж не сильно привлекал горожан даже летом (недалеко имелось два более удобных и чистых водоема), а речной берег прятался от дороги за полосой высокого кустарника; на мертвого школьника наткнулись местные алкаши. Труп не успел остыть.

Утром Олег Клюй ушел в школу (семья Клюев жила в трех домах от «Клуба юных моряков», и Олег часто срезал путь вдоль реки), а в одиннадцать часов над его телом уже сидел хмурый судмедэксперт.

Мальчика задушили.

Это попало в газеты, криминальную сводку.

Телеканал показал притоптанный пятачок земли слева от тропинки, которой Клюй ходил в школу; огрызок пирса был где-то рядом, возможно, за золотисто-коричневым хрупким частоколом рогоза. Что-то невнятно пробормотал в камеру краснолицый субъект, нашедший труп, рядом покачивался его собутыльник. Дали комментарий из Следственного комитета. Директор школы рассказала о семье убитого: контактная, ответственная (про то, что Клюй-старший приходил на собрания подшофе, директор умолчала), отметила, что Олег был очень общительным мальчиком и всегда откликался на просьбы классного руководителя. Директор сидела в своем кабинете в темно-зеленом платье, которое надевала в прошлом году на выпускной вечер, сложная прическа стоила половины месячного оклада.

Олег был единственным ребенком в семье, его похоронили в пятницу.

О чем телевизор и газеты умолчали, так это о том, что мальчику отрезали уши и кусок щеки.

Но, разумеется, об этом вскоре шептался весь класс.

За два месяца в обычной школе Вадик успел возненавидеть все, что любил до этого. Физику, которую учил в «Своих» с первого класса – не по учебникам, нет, на занятиях они спрашивали о всяких интересных вещах, водопроводных кранах, микроволновках, сообщающихся сосудах, гравитации, и учителя объясняли, как это работает. Историю, с которой шесть лет назад познакомился на примере рыцарей и принцесс. Химию. Математику… Абсолютно все. Учеба перестала быть клевой. У него не было выбора: шитье или шахматы, русский или английский, театр или арт. В этом заключался ужасный перевертыш: вместо доброго лица «старшего брата» у школы была морда Шимы, озлобленная и наглая. И всякая вера в себя сжималась и гасла, когда в коридоре тебя поджидала зубастая детоловка.