Последняя Мона Лиза - Сантлоуфер Джонатан - Страница 29

– Что ты имеешь в виду под зависимостью?

– Искусство, понимаешь – заниматься им, творить, коллекционировать…

– Никогда не думал о творчестве как о зависимости.

– А коллекционировать, приобретать? – продолжал он. – Некоторые, начав, не могут остановиться.

– За все нужно платить. Пусть платят – только и всего.

– Не все так просто, – ответил Смит. Он залпом допил пиво и заказал себе еще. У меня даже возник соблазн спросить, нет ли у него алкогольной зависимости.

– А что, если произведение искусства не продается? – спросил он.

– То есть ты имеешь в виду кражу?

– Иногда люди покупают произведения искусства, не зная, что они украдены.

Разговор начинал принимать какой-то странный оборот. Если только я не ошибся, что, в принципе, было возможно. Он что, предлагал мне купить украденное произведение искусства?

Пытаясь получить более полную информацию, я спросил, как он работает: через других арт-дилеров или у него есть свой офис во Флоренции?

– Да кому в наше время нужен офис?

– Тогда как это делается? Вы встречаетесь в кофейне или в библиотеке? Может быть, в Лаврентийской библиотеке, как сегодня?

– Я не был в библиотеке, просто мимо проходил, – пробурчал Смит. – Я же тебе сказал.

– Ах, да. Я забыл. И часто ты там ходишь?

– Не очень, – сказал он, раскурив очередную сигарету. – Знаешь, иногда люди так стремятся что-то заполучить, что попадают в опасную ситуацию, сами того не подозревая.

А это еще к чему?

– Это ты про себя сейчас? – спросил я, все еще пытаясь перекинуть мячик на его сторону. – Ты попал в опасную ситуацию?

– Я? – переспросил он. – Нет, речь не обо мне.

Не понимая толком, что за кошки-мышки он со мной затеял, я решил поиграть. Немножко, самую малость.

– А о ком? – спросил я.

Он обстоятельно хлебнул пивка, не торопясь с ответом.

– Когда речь заходит об очень ценных предметах, люди бывают беспощадными, – произнес он, наконец. – Поверь, мне в моем деле всякое пришлось повидать.

Казалось, мы обмениваемся бессвязными вопросами и ответами, словно гоняем туда-сюда мячик на теннисном корте.

– Так как ты ведешь дела? В смысле, без офиса?

– Хожу от дилера к дилеру, от одного клиента к другому, как я уже говорил.

– Разве говорил? Не помню такого.

– У тебя плохая память, Люк Перроне.

– На самом деле, у меня очень хорошая память, Джон Смит, – я чуть улыбнулся и добавил: – Вот, например, не тебя ли я видел перед Сан-Лоренцо пару дней назад – ты крутился там, словно кого-то ждал?

– Что? Нет. Ты, наверное, ошибся.

– Один из монахов описал твою внешность.

– Так это ты меня видел или кто-то из монахов?

Я не стал отвечать, и мое молчание повисло между нами, постепенно становясь нашим общим молчанием.

– Что за монах? – спросил, наконец, Смит. Он глубоко затянулся и медленно выпустил дым. А я смотрел на огонек его сигареты.

– Да так, один из братства Сан-Лоренцо.

– Ясно, – сказал он. – Да нет, у меня слишком много дел, чтобы околачиваться у монастырей.

– Ты вроде говорил, что дела не особо идут.

– Я так говорил?

– Ну да. Может, это все-таки у тебя плохая память?

Он насмешливо ухмыльнулся.

– Кроме тех случаев, когда речь идет о чем-нибудь важном. Тогда я все запоминаю. До мелочей.

– Рад за тебя, – ответил я, решив, что с меня достаточно этой игры без правил. Я попрощался, и на сей раз он не пытался меня остановить.

У дверей кафе я оглянулся и увидел, как Смит допивает остатки своего пива. Поймав мой взгляд, он приподнял пустую бутылку, словно отмечая тостом некое торжество, но я так и не понял, что он там праздновал.

37

Следующее утро было пасмурным и мрачным. Когда я выходил с площади Мадонны, вдалеке послышался вой сирен – неотъемлемая часть повседневной музыки Манхэттена, но здесь, во Флоренции, звук их был для меня непривычным. Обогнув длинную изогнутую стену монастыря Сан-Лоренцо, я увидел полицейские машины с «мигалками», самих полицейских и толпу зевак по периметру площади. Карабинеры стояли в проулке, у собора и у лестницы, которую брат Франческо указал мне как место, где сидел таинственный незнакомец. Дверь над ступенями была открыта, но проход перегорожен полицейской лентой в красно-белую диагональную полоску.

Я спросил одного из полицейских, что происходит, но он не удостоил меня ответа. Затем я заметил Кьяру, которая плакала, театрально утирая глаза и щеки кружевным носовым платком. У нее мне тоже не удалось добиться ответа – ее душили рыдания. Я обнял ее, и она, всхлипывая, прижалась к моей груди.

– Cosa è successo?[43] – продолжал допытываться я.

– Una tragedia! – только и смогла произнести она, на секунду оторвав от моей груди заплаканное лицо с расплывшейся по щекам тушью.

– È morto![44] – простонал рядом пожилой монах с лицом, как на картине позднего Рембрандта.

– Что? Кто?

– Брат Франческо, – ответил монах.

Может быть, я ослышался?

– Che cosa?[45]

Монах устремил взор в хмурое небо и повторил:

– Fra Francesco – È morto – È morto!

Не может быть. Брат Франческо – мертв? Это невозможно.

К старому монаху присоединился еще один, и они начали причитать в унисон, крестясь и повторяя «фра Франческо».

Кьяра посмотрела на меня опухшими глазами.

– Nel sonno è suffocate, – произнесла она.

В это трудно было поверить; казалось невозможным, чтобы такой молодой человек мог задохнуться во сне. Я спросил про дверь и полицейское оцепление.

– Старая дверь, сгнила, сломалась, – ответила Кьяра, покачав головой.

Утешая, я гладил ее по спине, а сам смотрел через ее плечо в темный проулок, на санитаров, которые увозили на каталке тело, укрытое простыней.

– Мне нужно помолиться, – сказала Кьяра.

Я кивнул. Хотя я с детства чувствовал отвращение при одной мысли о молитве, в тот момент мне это казалось совершенно правильным действием.

Проход в клуатр был перекрыт, но в сам собор можно было пройти. Внутри он оказался неожиданно обширным и впечатляющим, по контрасту с простым грубоватым фасадом. Весь интерьер там серо-белый, солидный, пол с ромбовидным рисунком ведет вниз по длинному широкому нефу, уставленному высокими колоннами, по которым глаза сами поднимаются к богато украшенному потолку. Он отделан сотнями белых квадратных плиток с золотой окаемкой и с позолоченным цветком в центре на каждом, а на некоторых – герб Медичи с красными кружочками на золотом фоне. Собор не был похож ни на одну церковь, виденную мной ранее, и уж точно не на церковь Святой Марии Звезды Моря,[46] здание из красного кирпича, куда родители таскали меня, каждый раз против моей воли – пока мне не исполнилось двенадцать, и я не отказался туда ходить.

В конце нефа висел указатель в Старую ризницу и табличка с надписью, что она спроектирована Брунеллески. Это была небольшая комната с куполом, похожим на большой раскрытый зонтик, идеально разделенный на двенадцать сегментов, а под ним, на задней стене, простое распятие. Места для сидения были оцеплены, и я инстинктивно опустился на колени и осенил себя крестным знамением, а затем направился обратно в главную церковь, которая была практически пуста. Я нашел место на скамье и смотрел, как пожилая женщина зажигает свечу в апсиде. Затем я закрыл глаза и вспомнил слова молодого монаха.

Continua così. Avanti così.

Держать курс.

Тогда мне хотелось спросить у него, верный ли курс я выбрал, приехав сюда, во Флоренцию… но теперь было уже слишком поздно.

Хотя брат Франческо вряд ли нуждался в моей помощи теперь, я прочел молитву, которую, к своему удивлению, легко вспомнил.