Империя мертвецов - Ито Кэйкаку - Страница 32

Ямадзава подошел к шару, даже не поморщившись от боли, спокойно обнажил саблю и так же спокойно ее убрал. С сухим щелчком на пол свалилась рассеченная надвое трубка вроде горна, которая, вероятно, крепилась внизу полусферы. На самой же металлической поверхности появился надрез, а затем половинки распались в разные стороны. Внутри оказалась еще одна полусфера, точнее, две покрытые складками четверти. Там, где им быть совершенно не полагается. Увидев в столь неподходящем месте полушария мозга, Ямадзава коротко ахнул.

А мой взгляд остановился на пучке кабелей, отходящих от мозга на столе в пол.

Мы молчали всю дорогу до Энрёкана, куда отвезли раненого Ямадзаву, и не проронили ни слова по пути к консульству. Я велел Барнаби не мешать и заперся в своих апартаментах вместе с Пятницей. Организм требовал немедленно рухнуть в постель, но я ему не внял. На секунду задумался, почему это у меня дрожат руки, но потом сообразил, сколько раз за сегодняшнюю ночь я чуть не лишился жизни. Тело связано с разумом не вполне напрямую. Между ними – безбрежная душа, нематериальная система связей. Когда эта система разрушается, в пространство улетучивается около двадцати одного грамма информации. Привилегией материальности обладает не только физическое тело.

Я подготовил портативный Внедритель и подключил электроды к голове Пятницы.

Рассмотрел перфокарты, раздобытые в «Осато Кемистри», под светом лампы. На первый взгляд – просто металлические пластинки, которые изрешетили из автоматического пулемета. Даже отверстия разного размера. Как ни погляди – просто бессистемное месиво. Я перевернул ящичек и высыпал все карточки, разложил их веером. На одной перфокарте, например, оказалась единственная дыра диаметром практически во всю ее ширину. Довольно часто проколы наслаивались, а иногда попадались квадратные и даже шестиугольные отверстия. Я попытался выискать какое-то указание на порядок следования карт, но ничего подобного не обнаружил.

Тогда я взял крайнюю, пропустил через Внедритель и посмотрел на реакцию Пятницы.

У него по лицевым мышцам прошла судорога, а глаза завертелись.

Из-под пера мертвеца вышел какой-то бессмысленный алфавит. Музыкальный инструмент просто воспроизвел партитуру. Пятница не различает случайный набор символов и текст пьесы Шекспира. А сейчас он даже не понял, как правильно читается эта конкретная нотная азбука.

Я рассеянно наблюдал, как на столе растет гора письмен. Что ж, можно было догадаться, что перфокарты зашифрованы, но я никак не ожидал, что сама их форма заведет меня в такой безнадежный тупик.

Пятница, возможно, считал какой-то код и переключился на кириллицу. Перед моим недоуменным взором его перо принялось прыгать из регистра в регистр. Греческий алфавит, армянский, грузинское письмо, деванагари[42], арабская вязь. Затем пошли иероглифические рисунки, сменившиеся демотическим письмом[43]. За стройными рядами клинописи методически потянулись руны.

Из Пятницы хлынул поток символов. После падения Вавилонской башни мир погрузился в хаос и рос, подчиняясь ритуалам, лишенным логики и постоянной формы. Если взять собрание человеческой истории и пролистать его одним махом, то что-то в этом роде, наверное, и получится. Так же, как человеческое сознание немеет перед гигантскими расстояниями, мое застыло перед бесконечными глубинами древности.

В какой-то момент я поднялся, чтобы подложить Пятнице еще бумаги, но тут у меня в глазах все поплыло: наверное, кровь отлила от мозга. Я оперся на подлокотник. По спине пробежали мурашки, на лбу выступил холодный пот. В животе собрался какой-то тяжелый ком. Тошнило, пульс подскочил. Температура тела резко упала. Пятница не обратил на мое состояние ни малейшего внимания, продолжая равнодушно выводить свою ахинею.

– Барнаби! – хотел крикнуть я, но выдавил из себя только тяжелый стон. Мне почему-то вспомнились мертвецы с верхнего этажа «Осато Кемистри», махавшие саблями как будто в танце.

В глазах стремительно потемнело, под веками дважды или трижды что-то вспыхнуло серебряным светом. В голове глухо стукнуло, и я понял, что упал. Попытался ухватиться за пол, но вдруг осознал, что не понимаю, где он. На мозг опустилась чернота, и мое сознание угасло. Меня выгнали из собственного мозга, и осталась только тьма.

III

Лагерь в Хайберском проходе, повсюду трупы мертвецов.

У одних в черепах зияют здоровенные дыры, а у других взрывом оторвало все конечности. Мертвецы ничком лежат на белой земле из сухих костей, а у меня в голове крутится очевидная мысль: мертвецы тоже умирают. Птицы, которые сейчас клюют эти бездвижные тела, мертвы, а у диких собак, которые грызутся из-за оторванной руки, из животов выпирают иссохшие от голода потроха. Холодный жесткий ветер царапается мелкими снежинками, и я осознаю, что снег тоже мертв. Микробы, которые в него подмешаны, омерщвлены, и снег – это труп атмосферы.

Я знаю, что животных воскрешать не умеют, значит, я в стране мертвых.

«Раз, кроме человека, никакие животные не могут омертвляться, то эти такими были изначально», – думаю я, тот «я», что живет в этом мире. И еще размышляю о том, что люди тоже изначально мертвецы. Наше воскрешение – не более чем возвращение к истинной природе.

Я стоял посреди снежной долины и беспомощно следил, как тепло покидает меня.

Мертвецы, запорошенные снегом, один за другими вставали. Дрожащими руками зачерпывали снег и осыпали им себя, будто погребальной пудрой. Лепили из него руки и приставляли к плечам. Набивали дыры в головах. Те из них, что лишились обеих кистей, стояли неподвижно и ждали, когда к ним подойдут другие мертвецы и прикрепят им новые, ледяные конечности. Восстановившись, они начинали мелко дрожать, будто в благодарности. Восставшие мертвецы общались дрожью в теле. А я просто дрожал от холода, и общения не получалось.

Пустые глазницы мертвецов смотрели на меня и, как будто не в состоянии решить, не один ли я из них, продолжали свою безмолвную вибрацию. Тут я понял, что со спины меня за непослушный локоть поддерживает мертвая женщина в вечернем туалете. Та самая, которую я встретил в Хайберском проходе. Но как я это понял, если не могу повернуть головы?

– Адали! – позвал ее я, но сотрудница «Пинкертона» только покачала головой и с состраданием посмотрела мне в затылок. Наконец движения мертвецов синхронизировались и они начали извиваться единой волной, точно по чьему-то неведомому и гигантскому замыслу. Адали подняла руку и указала на мертвеца, который тащил какой-то снежный куб. За ним шла целая вереница таких же мертвецов, а впереди показалось основание башни.

Я откуда-то знал, что это гигантская гробница. Того трупа, которому я в горном лагере вскрыл череп и анатомировал мозг. Кладбище живых, которым записали в сознание смерть. Мертвецы перелепили свои тела из снега, они стали большими, белыми, прекрасными, точно лед, будто адиты. Будто те вероотступники, что давным-давно возвели множество башен на возвышенностях. Они строили гигантские пагоды из снега, чтобы искупить грехи живущих.

Я убил живого человека. Любой принял бы его за мертвеца, но это неважно. Я вскрыл ему череп лобзиком, раскрошил мозг скальпелем. Израненные лобные доли излили потоки символов, которые рассеялись в пространстве, несмотря на все мои старания. Мои глаза судорожно цеплялись за каждый знак, но я не мог уловить сути текста. Он развалился на груду бессмысленных алгоритмов, растворился в воздухе, распылился в небесах.

Я безвозвратно разрушил то, что нельзя вернуть к прежнему состоянию. У человека слишком толстые и неуклюжие пальцы, мы не умеем работать по отдельности с каждой клеточкой мозговой структуры. Мы сами упорядоченная масса таких же клеток, которые делятся, развиваются, принимают человеческую форму, наши тела плачут и смеются. Отвечая на внешние стимулы, мы растем, окруженные безусловной родительской любовью, бережем друзей и сами живем под их защитой, ссоримся и миримся, собираемся в группы, выпадаем из коллектива, раз за разом знакомимся с новыми людьми и прощаемся с ними, и наша душа превращается в сложно вышитое полотно, а я сунул в него свои грубые пальцы.