Леонид Филатов - Филатов Леонид Алексеевич - Страница 40

— Что ты плетешь? — настораживается Сима. — Какое тут у нас горячее?.. Мы же эвакуировали буфет! Или ты трескаешь тайком ото всех? Как Лоханкин?

— Я голодаю честно! — обижается Аллочка, прикрыв трубку рукой. — Наравне с коллективом! Просто муж нервничает. Должна же я как-то его успокоить?

— Фантастическая идиотка! — восхищается Сима. — Ты же дискредитируешь идею! А если телефон прослушивается?.. Выходит, наша голодовка — чистый блеф?

— Оля! — кричит в трубку Татьяна. — Отзвони в ВТО Антонине Васильевне!.. Скажи, что мы с Левушкой отказываемся от Пицунды! Пусть отдадут путевки кому-нибудь другому!..

Вечером Левушка обходит посты. У центрального входа дежурят Тюрин и Андрей Иванович.

— Сейчас-то потише, — докладывает Тюрин. — А днем был ужас!.. Оцепление милиции… Толпа с лозунгами… Орут… Бьют стекла…

— А почему бьют стекла? — удивляется Левушка. — Нуда, они же не знают, что произошло! Надо объяснить людям нашу позицию…

— Наивный вы человек, — усмехается Андрей Иванович. — Вы никогда не сталкивались с таким явлением, как организованный праведный гнев трудящихся? Будьте уверены, им уже объяснили вашу позицию.

В одном из театральных переходов Левушку настораживает некий странный звук, похожий на стук молотка по металлу. Левушка озирается. Тоннель пуст. Левушка заглядывает в темный проем — тут находится лестница, ведущая на чердак.

— Эй! — кричит он в пугающую темноту. — Кто там?.. Советую не прятаться! Сейчас сюда соберутся все посты и вам не поздоровится!

— Соберутся они тебе, с-час! — слышится откуда-то сверху ворчливый голос, и через секунду из мрака появляется столяр Кондратьич. — Отсюда никуда не докричишься!.. Изоляция как в Петропавловке!

— Кондратьич! — Левушка принимает строгий вид. — Ты чего это здесь? Знаешь, который час? Половина второго!

— Сигнализацию делаю! — снисходительно объясняет Кондратьич. — Чтоб через крышу никто не проник! Ступи-ка на лестницу!.. Ну ступи, ступи, не бойся!

Левушка ступает на лестничную клетку, и тоннель заполняет свирепая трель звонка.

— С ума сошел! — пугается Левушка. — Ты же весь театр подымешь! Нашел время экспериментировать! Выключи немедленно!

— Легко сказать «выключи»! — кручинится Кондратьич. — Я пока только систему включения отработал. А выключение — это второй этап.

Левушка в своей гримуборной чистит зубы. За ним с выражением немой укоризны маячит Боря Синюхаев.

— И не проси! — сурово отрезает Левушка. — Еще и суток не прошло, а им подавай свидание! Тут не пионерлагерь!

— Но и не Бухенвальд! — парирует Боря. — Что плохого в том, что люди хотят повидаться с родными? Это естественное желание!

— Но не в нашей ситуации! Просто так милиция их в театр не пропустит. Значит, снова нужно звонить по инстанциям, просить, унижаться…

— Почему унижаться? — Боря чувствует в Левушкиных аргументах слабину. — Не просить, а требовать! Свидание с родными — это наше святое право!

— Ладно, — сдается Левушка. — Только свидание не должно длиться более получаса. И на это время следует усилить посты.

…По театральным переходам движется шумная толпа родственников с сумками, свертками и авоськами. В актерском фойе их встречает такая же шумная толпа артистов. И снова слезы. Такое ощущение, что эта встреча происходит не в центре Москвы, а где-нибудь в читинском остроге…

— Ты совсем синяя! — тревожится Аллочкин муж, молодой бородач в джинсовом костюме. — Ты не обманываешь, вас действительно хорошо кормят?.. Ты сказала им, что у тебя гастрит?

— Толечка, не волнуйся! — Аллочка смотрит на мужа правдивыми и влюбленными глазами. — Кормят как в «Арагви». Только никому об этом не говори, ладно?.. Все-таки официально у нас голодовка.

— Понимаю, — заговорщицки говорит бородатый Толечка и вынимает из сумки объемистый сверток. — В таком случае вот!.. Это тебе от мамы. Тут пирожки с капустой. Съешь сама и передай товарищу.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Толечка, спасибо, но… — мрачнеет Аллочка. — Я не возьму. У нас это не полагается, — и снова поднимает на мужа невозможно искренние глаза. — Ты не беспокойся, я тут жру, как слон!

— …Да не тычь ты мне свое яблоко! — с нарочитой суровостью одергивает сына Федяева. — Ты же знаешь, я их терпеть не могу! Как твое сольфеджио? Только не врать, Шурик!..

— Нормально! — хрумкает яблоком Шурик, узкий, бледный, ушастый отрок, похожий на умную летучую мышь. — Учу, как обещал… Мам, а правда, что вы против советской власти?

— Чепуха! — яростно говорит Федяева. — И ты не должен повторять вслух эту чушь! Эти мерзкие сплетни распространяют злые и глупые люди! Кто тебе это сказал?

— Вера Ивановна! — Шурик увлеченно грызет яблоко. — А еще она сказала, что я не имею права на бесплатное обучение, потому что моя мать махровая антисоветчица. А я ей сказал, что она сволочь!

— Как ты посмел! — Федяева закатывает сыну звонкий подзатыльник. — Вера Ивановна — прекрасная учительница, пожилая женщина, заслуженный человек! Сегодня же извинись, понял?

Левушкина мама поразительно похожа на сына: такая же круглолицая, толстая, одышливая, в глазах — зеленая искра романтического непокоя. Единственно, чего ей недостает для полного сходства с Левушкой, — это яркого блюдца лысины, венчающего облик нашего героя.

— Левушка, я не засну всю ночь, если ты не съешь хотя бы кусочек кулебяки. Тебе необходимо есть, у тебя плохое сердце, и жена совершенно за тобой не следит! Вот такой малюсенький кусочек — разве это принципиально?

— Ну какая кулебяка, мама? — морщится Лева. — Мы же объявили голодовку. Это была моя инициатива. Ты дезавуируешь меня как лидера!

— Юрий Михайлович сказал, — мама неожиданно склоняется к Левушкиному уху, — что тебе грозит тюрьма… Но он готов тебя защитить, если ты снимешь свои дурацкие требования…

— Ты разговариваешь с этим подонком? — отшатывается Левушка. — За моей спиной? Я запрещаю тебе вести с ним переговоры! Ты слышишь, запрещаю!

— Глупенький! — плачет мама. — Юрий Михайлович — интеллигентнейший человек… Он хочет тебе добра! Я презираю твоих друзей. Они тебя не понимают. Они же не люди — артисты!

…В стороне от гомонящей толпы сидит углубившаяся в чтение Гвоздилова. Завистливо потолкавшись среди чужих родственников, к ней подсаживается так никем и не востребованная Ниночка.

— А вы почему в одиночестве, Елена Константиновна? Учтите, больше свиданий не будет! Лев Александрович категорически против!

— Все мои в отъезде, — оторвавшись от книги, говорит Гвоздилова. — Старики на даче, муж в командировке. Слава богу, догадалась, взяла с собой «Новый мир».

— А у меня и вовсе никого! — жалуется Ниночка. — Родители в Челябинске. Я же иногородняя. А как вы переносите голодовку? Ничего?.. Я — ужасно!

— Я — тоже! — простодушно отзывается Гвоздилова. — Еще один день — и съем собственную кофту… Вообще, долговременные подвиги не для меня. Меня надо сразу кидать на амбразуру, а то я опомнюсь — и всех продам!

— Сказать по правде, — набирается храбрости Ниночка, — я очень удивилась, когда вы остались… У вас все-таки особенное положение, кино, успех… Зачем вам эта голодовка?

— Сама не знаю, — усмехается Гвоздилова. — Человек познается по глупым поступкам. Замужество, деньги, карьера — это стереотипы биографий. А вот глупый поступок — он всегда только твой!..

Бессонный Лева обходит ночные посты. На сей раз у центрального входа дежурят Боря Синюхаев и Игорь Гордынский.

— Ну что на западном фронте? — интересуется Левушка. — Надеюсь, без перемен?.. Хотя если без перемен — это тоже скучно!

— Нам скучать не дают, — отзывается Гордынский. — Сегодня двоих шуганули. Пытались пролезть через бутафорский цех!