Отчаяние - Есенберлин Ильяс - Страница 54

Батыру Баяну было теперь около сорока лет — самый боевой и зрелый возраст для воина. Громадный, светловолосый и светлоглазый, с густыми жесткими усами на открытом лице, он мог одним ударом палицы буквально вогнать в землю обычного человека. При этом он имел широкую и добрую душу, несвойственную батырам в то жестокое время. И солнцем этой души был его младший брат Ноян — единственный, кто остался в живых из его многочисленной родни после джунгарского нашествия.

Пятнадцатилетний Ноян еще не участвовал в боях с джунгарами, но уже не раз поплевывал на руки, примеряясь к батырской палице. Словно из пламени был создан этот подросток. Пылкий и гордый, ночами грезил он о битвах, пугая этим старшего брата. «Настанет и твой черед, — говорил Баян-батыр. — Учись владеть оружием и собой. Но помни, что только с горя берется человек за дубину. Для другого Бог создал людей!»

Прошлым летом полутысячный отряд Баян-батыра в отместку за набег совершил ответное нападение на джунгарские аулы за рекой Или. В жестокой схватке с джунгарами, обороняющими свои семьи и добро, погибло больше половины казахских джигитов, а оставшиеся в живых укрылись в густых прибрежных плавнях. И вдруг они увидели, что джунгарские аулы по всему побережью снимаются с мест и беспорядочно уходят на восток, в свою пустыню. Потом они узнали, что один из раненых и взятых в плен джигитов из их отряда сказал джунгарам, что на их аулы напали только ертоулы, а вот-вот подойдет основное казахское войско.

Воспрянувшие духом при виде непонятного еще для них бегства джунгар джигиты Баян-батыра неожиданно навалилась на последний джунгарский аул. Вмиг были перерезаны застигнутые врасплох багадуры и их джигиты. Уцелевшие бросились на конях и верблюдах в разбухшую от половодья реку, но мало кто достиг другого берега. В джунгарском ауле, который был не слишком богатым, захватили лишь немного скота и женщин.

Баян-батыр с потемневшим лицом осматривал трофей и думал о несправедливости войны. Не эти несчастные люди, чьи жалкие пожитки валялись на земле, затеяли нашествие на страну казахов. Но расплачиваются полной мерой они, а контайчи и его кровавые нойоны спят себе сейчас на шелковых подушках вдали от карающих мечей!

И вдруг батыр Баян остановился, и глаза его расширились от изумления.

— Это, наверно, гурия, а не человек! — сказал он почему-то шепотом своему другу Жапек-батыру.

Да, она была похожа на соболя среди зайцев, эта девушка, среди других джунгарских пленниц.

— Кто она? — спросил Баян-батыр.

— Она дочь того самого Хорен-багадура, который вчера отправил к предкам нашего Джанатай-батыра и которого ты сегодня ударом своей палицы послал вдогонку за его жертвой! — ответили ему джигиты.

Держа в поводу своего коня по имени Тулпар-кок, батыр Баян подошел к девушке.

— Как твое имя, серна?

— Меня так и зовут — Куралай! — ответила она, удивившись, откуда красивый казахский батыр знает ее имя.

— Значит, я угадал твое имя! — задумчиво сказал батыр. — Выходит, что это судьба…

Глаза у Куралай, что и означало «Серна», были большие, бездонные. По таким приметам и даются старыми бабками имена среди кочевников. А лицо у девушки было матовое, чистое, и едва заметная бледность только подчеркивала чудную его красоту. Черные как смоль волосы почти достигали земли, захлестывая по дороге тонкую, словно у осы-иголки, талию.

Какая-то искорка вспыхнула в девичьих глазах в ответ на прямой взгляд батыра. Что это: встречное чувство или ненависть? Но он уже не владел собой. Вытянув правую руку с плетью, батыр Баян крикнул на всю степь:

— Эта девушка — моя добыча!

От удивления все замолкли, потому что никогда перед этим не участвовал Баян-батыр в дележе пленниц и всегда уезжал, когда он начинался.

— Пусть будет так! — сказал Жапек-батыр, пожимая плечами, и крикнул своим джигитам: — Эй, вы, как зеницу собственного глаза берегите эту серну, чтобы ненароком не склевал ее какой-нибудь коршун. Она добыча самого Баяна… Слышите!..

— Слышим! — ответили как всегда взволнованные дележом женщин джигиты.

И Куралай все слышала. Накануне она своими глазами видела, как этот батыр с чистыми глазами вонзил ее отцу Хорен-багадуру огромное копье в бок, и слышала его победный, ликующий рев. Теперь он тем же ликующим голосом воскликнул: «Эта девушка — моя добыча!» — и она встрепенулась, как птенец в силке. Неужели совершит она этот смертный грех — достанется в утешение убийце собственного отца! По-джунгарски сложив руки на животе, девушка прошептала: «Клянусь не быть твоей добычей, светлоглазый убийца!.. Клянусь отомстить тебе, молоком матери клянусь!» И люди стали свидетелями исполнения этой девичьей клятвы…

Как в огне горел батыр Баян, всю дорогу оглядываясь в сторону каравана, где находилась Куралай-слу. Он даже позабыл о трехстах джигитах, погибших во время этого набега. Но брови у его товарищей были нахмурены.

А Куралай оставалась спокойной. Больше того, она отвечала на шутки охранявших ее джигитов. От них и узнала она о том, что никого нет у батыра Баяна, кроме младшего брата Нояна, в котором тот души не чает. Страшная мысль заползла ей в голову и не давала покоя. Ночами, на привалах, ей снился хрипящий в предсмертной агонии отец…

Еще издали послышались вопли и плач родственников погибших джигитов. Их по обычаю предупреждали о гибели мужей и сыновей поскакавшие вперед вестники несчастья. Другие люди поздравляли батыра Баяна с удачным походом и трофеями. Распустив постепенно свой отряд, Баян-батыр с двадцатью всадниками направился наконец в свой аул, находившийся тогда на берегу реки Убаган.

— О коке, как хорошо, что ты вернулся живым и невредимым!

— О единственный мой, здоров ли ты?!

Этими словами обменялись, как всегда, при встрече братья: Баян и подросток Ноян. Пленница Куралай внимательно смотрела на них из-под своего покрывала.

И вскочивший на коня Ноян встретился вдруг с этим ярким, обжигающим взглядом больших раскосых девичьих глаз. Он почувствовал какую-то слабость и чуть не свалился с коня.

— Что это с тобой? — удивился Баян-батыр.

— Это… это кто там, на верблюде? — спросил Ноян, указывая пальцем на Куралай.

И взрослый батыр непонятно почему смутился и не мог сказать, что это его будущая, третья по счету, жена.

— Да так, невольница…

А Куралай тоже вдруг почувствовала, что не в силах оторвать глаз от статного, красивого, не по летам развитого юноши, похожего на убийцу ее отца и вместе с тем такого милого. Сердце ее заколотилось. Глаза их встретились, и тут же оба — юноша и девушка — покраснели. Сами еще не понимая этого, они в душе знали, что созданы друг для друга.

Ноян вдруг вскинул голову:

— Коке, сделай мне подарок!

Словно острый нож вошел в грудь Баян-батыра. Он знал уже, о чем попросит его единственный брат, и не ошибся. У него не хватило решимости дать прямой ответ.

— О мой дорогой брат, зеница моего ока, тебе еще рановато получать такие подарки, — сказал Баян-батыр. — Вот вырастешь, тогда я тебе райскую гурию подарю!..

— Не хочу гурии! — твердо сказал Ноян, не отрывая взгляда от джунгарки. — Дай мне эту пленницу!..

И тут послышался ласковый, нежный голос самой девушки:

— О кокежан!.. разрешите мне назвать вас так, потому что я лишилась отца… Уступите своему брату меня. Я вас тоже прошу об этом!

Она говорила неправильно, с сильным джунгарским акцентом, и еще милее был поэтому ее голос. Ноян невольно подъехал к ней поближе, потянулся рукой к покрывалу.

Баян-батыр стиснул зубы.

— Ладно, потом разберемся! — пробормотал он и огрел плетью коня.

Тулпар-кок заржал и рванулся с места в галоп, увлекая за собой других коней, в том числе и коня юноши.

Но Ноян уже не мог жить без Куралай. День и ночь проводил он возле юрты для пленниц. Теплыми осенними вечерами выходила она к нему, но не разрешала прикасаться к себе. Она любила и страдала, но перед глазами у нее все время стояла страшная картина гибели отца. Потом она видела мать, которая билась на прибрежном песке, протягивала к ней руки и кричала: «Дочь моя, не дай коснуться себя ни одному мужчине, пока не встретишь меня и я по обычаю не поцелую тебя в лоб!» И еще Куралай в особенно темные ночи повторяла шепотом данную ею страшную клятву…