Отчаяние - Есенберлин Ильяс - Страница 52

— Снилось мне, мой жырау, что лежу я на одре смерти. Знамя трех казахских жузов над моей головой пытаются утащить три группы людей. По бокам моего саркофага сидят лев и дракон, а у ног — все мои многочисленные, наследники. Те, что от сына моего Вали, читают по мне молитву. Те, что от сына моего Касыма, — стоят с кинжалами в руках. А я — между львом и драконом — думаю о том, как мне встать из мертвых…

Некоторое время Бухар-жырау сидел молча, потом тряхнул головой.

— Ладно, мой султан… Но помните, что разгадка сна похожа на охоту за лисицей: то недоскок, то перескок.

— Говори, жырау!

— Кому снится собственная смерть во цвете лет, тому жить до глубокой старости. А то, что знамя над тобой, станешь ты ханом трех жузов. Но в день твоей смерти разойдутся эти жузы в трех направлениях…

— Ну, льва и дракона нетрудно угадать? — серьезным голосом спросил Аблай.

— Да, всю жизнь пребывать тебе между ними, мой султан…

— Ну, а про сыновей что означает мой сон?

— Одна ветвь прославит тебя ученостью, другая — кровавыми битвами!

Так это было или не так, но в народе осталось предание, что вещий жырау угадал всю будущую жизнь Аблая и судьбу его потомков. Да и нетрудно было угадать, потому что из одних крайностей состоял этот человек, тюре-чингизид по происхождению, в котором острый ум сочетался с тупым упрямством, тяга к знаниям — с верой в шаманство, и благородство — с коварством, проявления доброй воли — с крайней волчьей жестокостью. Это был подлинный сын своего страшного века, когда полна неопределенностей была судьба страны казахов. Высокое и низкое шли в этот век рука об руку..

— Твое имя останется на земле, Аблай! — вскричал проницательный жырау, наблюдая, как сверкнули холодные глаза самолюбивого султана.

Все помнили знаменитый ответ Аблая на вопрос его будущего тестя Галден-Церена.

— Что самое худшее на земле! — спросил контайчи у своего высокородного пленника.

— Самое худшее на земле — быть распределителем скудной пищи и быть властителем малого края! — ответил молодой султан.

Казахи говорят, что «у мужчин от сорока до шестидесяти лет ум прибавляется, а с шестидесяти лет убавляется». Аблаю был сорок один год. Он мечтал по меньшей мере владеть половиной мира. На то он и был султан-чингизид со всеми присущими этому роду претензиями. Но так уж случилось, что именно ему пришлось хоронить древние иллюзии кочевых владык и вместе со всей Казахской степью поворачивать к будущему. Реки крови пролились при этом повороте, и в крови предстает перед потомками фигура хана Аблая…

Многое понимал уже к этому времени Аблай. Он всегда исходил из ясно видимых кочевому вождю реальностей. А вот Бухар-жырау, отвечающий лишь перед небом за свои песни, не хотел тогда еще признавать меняющийся с каждым часом мир. Он пел лишь о желании видеть во все стороны степь свободной для скачущего всадника. Всю землю хотел бы он увидеть такой: пустой и свободной, полной воздуха, солнца и зеленой травы. На то он и был поэт…

Он схватил свою вечную и неизменную спутницу — сосновую домбру и, неистово ударяя по струнам и деке, пел высоким и пронзительным голосом о том, что каменные степи перегораживают вольную степь и плачет сердце в груди кочевника. Он требовал от всех вождей, и прежде всего от Аблая, одуматься. И сидящие вожди и батыры в такт его речитативу все быстрее качали головами. Но ум Аблая был холоден, и, словно заноза, оставалось в памяти привезенное накануне Баян-батыром известие. Султан Аблай, долго живший при шатре Галден-Церена и знающий о шуршутских происках, лучше всех понимал, какая опасность нависла над казахскими кочевьями. Хотят этого или нет те или иные люди, но, только имея за спиной эти русские укрепления, можно противостоять все испепеляющему на своем пути шуршутскому дракону. Ну, а там… там будет видно!

Жырау прокричал последний куплет и бросил с размаха домбру к двери. Знающий этот прием молодой поводырь и телохранитель подхватил на лету инструмент, не дав ему удариться о землю. В воздухе повис долгий жалобный звук струны.

— На тебя уповаем, Аблай! — Бухар-жырау мрачно посмотрел на Аблая. — Убежище от шуршутов ищешь под шубой у гяуров. Ох, неспроста строятся эти укрепления в нашей степи, мой султан!

Аблай слушал молча, с твердо сжатыми губами, и только зоркие глаза его внимательно наблюдали за выражением лиц присутствующих. Да, степь была встревожена. Царское правительство развернуло к этому времени широкую колонизацию края. Еще в 1713 году сибирский генерал-губернатор писал царю Петру о необходимости строительства российского укрепления на Иртыше. В 1718 году было построено Старосемипалатинское укрепление, а в 1720 году — Усть-Каменогорская крепость. Вслед за этим, между двадцатыми и тридцатыми годами, были построены Акмолинское, Баянаульское и Каркаралинское укрепления. С 1737 года началось строительство военной дороги от Кокчетау на Акмолинск. Десять тысяч так называемых государственных крестьян было пригнано с семьями на строительство этой дороги из глубинных российских губерний, и за десять лет дорога была построена. Вдоль нее и осели поселенцы. А когда при строительстве крепостей и поселений происходило отчуждение земель и пастбищ, то всегда оказывалось так, что это не касалось интересов султана, биев и знатных аксакалов. Пастбища в первую очередь отнимались у наименее имущих людей. Им, как всегда, доставалось вдвойне: от собственных родовых владык и от царских правителей. Именно эти бедняки вынуждены были первыми оседать на землю рядом с русскими крестьянами. Не мудрено, что не прошло и полувека, как они плечом к плечу с этими крестьянами влились в пугачевские отряды, а карательные отряды против них посыпались с двух сторон: из царских крепостей и из ставки того же султана Аблая.

А пока что знатные люди обоих жузов — Младшего и Среднего — кивали в сторону российских укреплений, объясняя только их присутствием наступивший в степи голод и прочие неурядицы. Народ искренне верил в это, и песни Бухара-жырау отражали настроения народа. Не знали только в народе, что лучшие тумены джунгарского контайчи ждут лишь сигнала, чтобы снова обрушить пожары и смерть на страну казахов.

Вот и сейчас, словно позабыв о сообщении Баян-батыра, люди поддались гневной песне жырау, который еще ничего не слышал о новой джунгарской угрозе. Все они смотрят на Аблая и ждут ответа. Ведь это он, который по рождению должен быть их заступником, в 1Њ740 году на Коране и хлебе поклялся вместе с Абильмамбетом в верности бабе-царице. Это же он, Аблай, сразу после освобождения из джунгарского плена послал своего единоутробного брата Жолбарса к губернатору Неплюеву с письмом о «верности русскому трону и готовности вести торговлю с Россией». Мало того, в 1745 году он написал письмо тобольскому генерал-губернатору А.М. Сухареву с просьбой принять дополнительно в российское подданство и род уйсунь из Старшего жуза. Кто, как не он систематически посещает все ярмарки, устраивамемые в новых русских городах. И разве не Аблай в полном парадном облачении прибыл на похороны хана Абулхаира — первого слуги гяуров, а генералу Неплюеву отправил послание, в котором обзывал Барак-султана «злодеем». Не он ли поддерживает и сыновей проклятого Абулхаира — ханов Нуралы и Ералы, которые верой и правдой служат гяурам…

Но разве он, султан Аблай, взявший на себя управление всеми этими людьми, может сейчас раскрыть перед миром свои думы? Разве не становятся его слова немедленно известны как в Оренбурге и Тобольске, так и ставке контайчи, а затем и во дворце шуршутского богдыхана? Но нужно отвечать, и Аблай медленно поворачивает голову к жырау:

— Ты обвиняешь меня, жырау, в даче клятвы гяурам… Но разве не давал я клятвы и контайчи? А сегодня, видишь, думаю о том, как получше встретить его тумены…

— В таком случае, почему ты не думаешь о том же, когда смотришь в другую сторону? — спросил жырау.

Аблай медленно покачал головой:

— О, страна орысов это не Джунгария!

— Но и страна шуршутов велика и сильна.