Pasternak - Елизаров Михаил Юрьевич - Страница 18

Наверное, Любченев был бы удивлен, узнав, что другой созданный им запал — из бертолетовой соли и сахара, — больше ста лет носит имя легендарного революционера Кибальчича…

Так Любченев и жил, не помышляя вернуться в прежний мир. Подвалы и чердаки также снабжали прессой, пусть и с годовым опозданием. Первые пять лет в голову еще закрадывались мысли, что позор его уже забыт. Однажды он наткнулся на какой-то советский журнал, что-то вроде «Огонька» или «Крестьянки», открыл и взмок смертельным потом — там были фотографии с голыми людьми. Страх дорисовал ему и свое собственное изображение, но перепроверить у Любченева все равно не было ни сил, ни мужества. Он смял и отшвырнул проклятый журнал в угол.

Тогда Любченев понял, что ничего не забыто, и надежды на возвращение рухнули. «Грязных» журналов и газет с каждым годом стало появляться все больше. После девяностых процесс принял чудовищные масштабы. Полный прежних ужасов, Любченев никогда не читал, что написано под фотографиями, убежденный, что там, снаружи, вовсю продолжается издевательская, государственного масштаба травля, которая выжила и его когда-то.

Двадцать лет скитаний по чердакам и подвалам не прошли бесследно. Он был вечно бледен, плохо переносил солнечные лучи и свежую пищу. В город отваживался только по ночам, не шел, а крался, прижимаясь к стенам или деревьям, по-кошачьи готовый в любую секунду нырнуть в подъезд или подвальное окно.

Лишь в машине с затемненными стеклами он чувствовал себя увереннее, и Льнов часто катал его по ночному городу, пока Любченев сам не обучился водить. Он по-прежнему предпочитал чердачную тишь и одиночество. Льнов, отдавая должное его удивительному пиротехническому таланту, выкупил чердак, превратив в комнату и лабораторию.

7

— С оружием проблема, — сказал Льнов. — На себе пронести его невозможно.

— А что за люди вообще?

— Точно не знаю. Не представились… — Льнов задумался. — Но если те, о ком я думаю, то у меня есть одна идея. Но может и не сработать…

— Попробуем тогда стеклянный костюм? — спросил Любченев, потирая тонкие руки. — Когда-нибудь все равно пришлось бы проверить. Мне кажется, он вполне надежен…

— А если в живот выстрелят?

— Тогда плохо. Сгорите… — смущенно сказал Любченев. — Но вы же… но ты же сказал, что это деловая встреча.

— Хочется верить… Ладно, давай снаряжай костюм.

По лестнице они поднялись на чердак. Любченев открыл шкаф. Стеклянным костюмом назывался матерчатый комбинезон, сшитый, казалось, из одних карманов. В них находились плоские емкости, формой искусно повторяющие контуры тела. Растянутые в длину, они могли вместить каждая не меньше пол-литра жидкости. Надетый на человека костюм утолщал его на палец и, скрытый другой одеждой, вполне мог сойти за жирок.

Любченев вытащил из карманов комбинезона прямоугольные грудные фляги, самую массивную, круглую — с живота, длинные изогнутые — из рукавов, похожие, но более длинные, — из штанин. Разложил емкости на опытном столе. Штангенциркулем он измерил диаметр горлышка, достал пластиковую заготовку, вставил в небольшой станок и в минуту обточил до необходимого диаметра. Вытянул шприцем из банки какую-то жидкость, капнул на сделанную пробку.

— Это ты чем? — поинтересовался Льнов.

— Серной кислотой. Концентрированной. На устойчивость проверяю… — Он оглядел кусок пластика. — Вроде, нормально, выдерживает.

Любченев поставил на стол канистру, отвинтил крышку, вложил в патрубок шланг, другой его конец захватил ртом, потянул и направил шланг в первую, самую большую емкость — «живот». Запахло бензином. Потом настал черед серной кислоты, которую Любченев стал доливать из шприца небольшими порциями. Любченев взял пластиковую заготовку и при помощи долота короткими точными постукиваниями загнал ее в горлышко.

— Ну как? — спросил Льнов.

— Герметично… — Любченев осторожно перевернул флягу, закрепил в штативе, подождал несколько минут. Потом вытащил ее и минут десять тщательно промывал от остатков кислоты, прополаскивая различными растворами и просто водой.

Через полчаса половина емкостей была заполнена. В небольшой керамической посудине Любченев смешал необходимые компоненты, залил водой. Затем он вооружился ножницами, нарезал из хлопчатобумажной ткани что-то вроде этикеток, основательно вымочил их в растворе, просушил и наклеил на емкости. Повернулся ко Льнову.

— Жидкость начинает возгораться от прикосновения к составу, которым обмазана этикетка. Поэтому с этими, что на животе и груди, — осторожнее. К остальным пузырям я могу матерчатый фитиль сделать, но это не обязательно. Их потом метать можно, когда огня достаточно…

Он заполнил оставшиеся емкости бензином из канистры, долил машинного масла. Снова завизжал станок, выпиливая пробки. Через десять минут основная работа закончилась.

— Меряй.

Раздевшись до трусов, Льнов влез в комбинезон. Любченев подавал ему сосуды с горючим, а Льнов паковал их в карманы.

Льнов глянул в большое зеркало. Симуляция мышечно-жирового рельефа была убедительной. Под тканью отчетливо обозначился живот, чуть ожиревшие груди, полноватые руки и бедра, соответствующие когда-то сильному мужчине с фигурой тяжелоатлета. Льнов прошелся по лаборатории, размахивая руками, присел несколько раз, подпрыгнул — костюм не ограничивал движений.

Льнов вернулся к себе. Зашел в ванную комнату и с помощью бритвы сделал на голове изрядные залысины. Оставалось подобрать внешнюю одежду. Для предстоящей операции прежняя, при всей ее универсальности, не подходила. После некоторых раздумий он выбрал серые штаны с наутюженными стрелками, светлую рубаху. Для страховки надел бронежилет, замаскированный под вязаную безрукавку, а сверху облачился в просторный твидовый пиджак. Влез в рыжие с бахромой туфли. Очки в стальной оправе Льнов одной дужкой вдел в нагрудный карман пиджака. Потом достал отцовский, еще из семидесятых годов портфель, который хранился отнюдь не по сентиментальным соображениям. Умиротворяющего вида кожаный ветеран с латунным старообразным замком вмещал, хоть и по диагонали, топор «Мень». Туда же Льнов сложил пистолеты с обоймами. Затем он подошел к книжному шкафу, провел пальцем по корешкам, выхватил томик Мережковского. Льнов оглядел его типографскую свежесть и решил, что истреплет книжку по дороге.

За окнами начинало смеркаться. До встречи оставалось меньше часа.

— Отлично. И последнее… — сказал Льнов сожалеющим, но от этого не менее категоричным тоном. — Возможны непредвиденные проблемы, и тебе тогда придется выйти в город. Я понимаю, ты это не особенно жалуешь, но это уже ночь будет… И нам понадобится кое-что помощнее стеклянного костюма. Все ясно?

— Ага, — Любченев кивнул, — я тогда пойду еще в лаборатории повожусь.

8

Просигналили второй раз. Льнов, давно заметивший синюю «Ауди» восьмой модели, оторвался от чтения и с близоруким прищуром осмотрелся.

В машине опустилось стекло, рука поманила Льнова, и давешний телефонный голос позвал:

— Василий Михайлович, милости прошу.

Льнов открыл дверь, рухнул в кресло, взгромоздив портфель на колени.

В машине находился средних лет господин, выглядевший совершенно не в духе организации, которую собирался представлять: полноватый, в очках, пиджачно-галстучный, больше похожий на преподавателя философии в техническом вузе.

— Давно ждете?

— Не очень. Просто на удивление быстро добрался. Книжку вот полистал, и результат — сразу вас не услышал, зачитался.

— Чем, если не секрет? — тип с любопытством наклонился, заглядывая в обложку. — Ах ты, боже мой — Мережковский! Уж не «Антихриста» ли перед встречей проглядеть изволили?

— Нет, это публицистика. Презанятнейший кусочек был, изящно он так по Андрею Белому прошелся, с енохианским языком. Сейчас, я вам найду, секундочку… — Льнов возился, отчаянно шурша страницами, — то место, где Мережковский сравнивает Белого с тем ангелом, который настолько опасался магической силы этого сакрального языка, что не произносил, а писал слова задом наперед, чтобы, не дай бог, не вызвать темные силы… — Льнов доверчиво улыбнулся, отрываясь от поиска: — А ведь это я с вами по телефону говорил, верно?