Pasternak - Елизаров Михаил Юрьевич - Страница 17

Нелюдь, в стороне, до чернозема расцарапывала граблями газон. К ней подошла Тамара Александровна.

— Как вы думаете, есть бог? — тихо спросила ее нелюдь.

Та смущенно засмеялась и ответила:

— Не знаю, такой сложный вопрос…

— Мне бы не хотелось гореть в аду, — двусмысленно продолжала нелюдь, глядя на меня снизу вверх, как будто поддевала на крюк.

Я крикнул:

— Тамара Александровна, зачем вы притворяетесь, вы же прекрасно знаете, что бога нет!

Она вдруг заорала:

— Не смей делать замечания старшим, Любченев! Давно пора вызвать твоих родителей в школу!

От такой несправедливости я опешил, развернулся и пошел от них, волоча за собой метлу. На секунду оглянулся. Нелюдь, незаметно для других, но так, чтоб я увидел, перекрестилась, как делают в церквях попы и старухи, когда хотят, чтоб кто-то вместо них умер.

На следующее утро долго не начинались уроки. Зашла Тамара Александровна и сказала:

— Идите домой. Занятий сегодня не будет. Леонид Ильич Брежнев скончался… — И весь класс, бездумно празднуя отмену уроков, пусть и ценой трагедии, разбежался. Остались я и Антип, осмыслить, что же произошло. Эта смерть не укладывалась в нашем понимании.

Не только мы, многие думали, что Брежнев не умер, а только надышался ядовитыми испарениями нелюдей, погрузился в летаргический сон и спящим похоронен в Кремлевской стене, тверже которой ничего нет.

В телевизоре объявили новое имя — Юрий Владимирович Андропов. Показали его самого крупным планом, потом весь президиум, и я все понял — людей почти не осталось, к власти пришли нелюди.

Что ж, мы, так или иначе, готовились выполнить наш долг. Пленка, по словам подозрительного брата, была уже в пути. Это обнадеживало.

Мы проследили, где обитает нелюдь. Крались за ней до ее подъезда, притаились за деревом. На пороге она резко оглянулась и посмотрела в нашу сторону. Почувствовав, что обнаружены, мы гордо вышли из-за укрытия. Нелюдь ухмыльнулась, по-особому сложила руки, точно держала в них невидимый фотоаппарат, и поднесла к лицу.

— Красная пленка! — громко сказала она и щелкнула языком.

Через несколько дней Тамара Александровна прервала урок за десять минут до конца и сказала, что в актовом зале будет торжественное собрание. Наш класс спустился и вместе с остальными занял свое место напротив трибуны.

Директор непонятно говорил о новых планах и задачах, которые ставит перед нами время. Я его не слушал, потому что видел, как нелюдь переглянулась с тем, кто обещал нам пленку. Это была секунда, но мне ее хватило. Жуткие подозрения сковали меня.

Раздался звонок, объявляя начало перемены. Классы еще не успели разойтись. Нелюдь вышла на середину зала, прижимая что-то к переднику, остановилась и крикнула, вскидывая руки вверх:

— Антипенко и Любченев — голые! — Из пальцев ее посыпались вороха фотографий.

Какой-то странный гул поднялся в зале, я перестал что-либо слышать, кроме него. Рот противно окислился медным ужасом. Одна из фотографий спланировала к моим ногам — я увидел совершенно голого Антипа, с такой же голой писькой, болтающейся как бескостный мизинец. Рядом с ним, разделенная деревом, была еще одна фигура. Я не успел узнать в ней себя. Раньше мы закричали в два голоса и побежали прочь.

Школа будто наполнилась туманом, оседающим слезами на наших горячих лицах. Я потерял Антипа из виду, неизвестно откуда доносились его летящие по ступеням шаги, обжигающий рокот гнался за нами как пламя из взорвавшейся цистерны.

Я нашел Антипа на чердаке, он сидел и плакал. Я упал рядом и заплакал тоже. Сквозь чердачное окно мы видели, как наступила скорая ночь, потом рассвет, новый день и снова ночь.

Мы оказались надежно заперты в тюрьме своего позора. Для нас была закрыта дорога в школу — там наши с Антипом имена прокляты и осмеяны. Мы потеряли дом и родителей. Они не примут, они уже отреклись от таких сыновей. Про наш позор пишут газеты, трубит телевизор. Андропов хохочет над нами. На этот хохот отовсюду приходят нелюди, число их множится, их некому остановить. Брежнев навечно усыплен в Кремлевской стене, и Родина обречена…

— Что теперь? — спросил я Антипа.

Он достал из тайника сделанный патрон.

— Выходит, мы делали бомбу для себя, Антип? — я размазывал по лицу неудержимые слезы.

Он кивнул:

— Если по ней ударить, она взорвется, и мы умрем.

Мы стали рядом, склонившись головами над патроном, чтобы осколки убили нас наверняка. Антип повернул патрон остроносой пулей к животу и приготовился ударить молотком по капсюлю. Я сосчитал до трех, Антип взмахнул молотком.

Патрон не взорвался, а выстрелил, будто ударил кувалдой. Антип лопнул кровью, полившейся изо рта, носа и глаз. Из живота его выпал кишечный клубок, размотался…

Я поднял еще дымящуюся гильзу, вдохнул сладкий запах прогоревшей серы. Неожиданно слезы кончились.

Второго патрона у нас не было, но я бы все равно не смог им воспользоваться — одиночество и позор окончательно отняли желание умереть.

6

Льнов нашел Любченева два года назад, когда купил весь последний этаж. Еще делался ремонт. Однажды ночью, услышав над потолком шум, который выдал ему присутствие человека, Льнов поднялся, рассчитывая обнаружить как случайного бомжа, так и подосланного убийцу. Чердак оказался запертым. Льнов спустился к себе, но среди ночи ему снова послышались тихие шаги.

Он сорвал замок. Слабая лампочка осветила пространство с низким неровным потолком, перегороженное деревянными балками, похожее на остов парусника. Были и маленькие окошки, но время закоптило в них стекла. Пыль за годы слежалась до состояния войлока и заглушала шаги, иногда похрустывало битое стекло, осколки шифера. Были сложенные монументальными ступенями подшивки газет, древние, точно гипсовые, тряпки. Как мертвая, ногами вверх валялась отслужившая мебель, рассохшаяся и выглядящая от этого слоеной. Пахло голубями и теплой ветхостью.

Дальний угол показался Льнову несколько обжитым. Лежал матрас, у стены стоял шкаф, и на полках его находились различные бутылки, наполненные какой-то жидкостью. Льнов протянул руку и взял с полки бутылку, чуть потряс ее, чтобы определить содержимое.

Тогда за его спиной и раздался тихий голос: «Ее нельзя трясти… Она взорваться может».

Льнов оглянулся, и от стены отделилась фигура, до этого незаметная. Любченев умел прятаться.

Позже он рассказал Льнову историю своего бегства. В десять лет лишившись семьи, жил один на чердаках или в подвалах. Там часто хранились запасы и соленья на зиму и старая одежда. Существовал он как тень, почти неслышно. Когда же чувствовал, что люди подбирались к нему слишком близко, ночью уходил на новое место.

Через полгода своих скитаний Любченев случайно наткнулся на стопку школьных учебников. В одном из них была газетная закладка с портретом Леонида Брежнева. Книга оказалась учебником по химии за шестой-десятый классы. Мало понимая содержание, он начал читать. Из газеты ржавым бритвенным лезвием он вырезал фотографию и стал носить ее на шее как талисман.

С момента удивительной находки жизнь Любченева изменилась. Прежняя трагедия открыла в нем странный талант. Интуитивно из простейших бытовых компонентов он научился мастерить бомбы, с каждым разом все лучше и мощнее. Подвалы и чердаки обеспечивали необходимым: серной кислотой, бензином, машинным маслом, соляркой, толуолом, спиртом, ацетоном, алюминием, хозяйственным мылом, сахаром — все это было в изобилии.

Любченев нашел переносную электропечку, и на ней не только готовил пищу, но и выпаривал различные смеси, благо, розетки находились всегда. Он не взорвал ни одного своего творения, но твердо знал, что каждое работает.

Когда он уходил, то оставлял большинство сделанных бомб. С собой прихватывал только любимые. Случалось, люди находили его убежища и, греша на террористов, вызывали милицию. Но кто бы предположил другое, глядя на тротиловые заряды, динамитные шашки, бидоны с напалмом. Детонаторы поражали простотой — ампула из-под лекарства, наполненная серной кислотой и запаянная эпоксидным клеем, прикреплялась к мышеловке, на место, куда приходится удар скобы. Сама ампула была вставлена в бикфордов шнур, заряженный марганцовкой. В детонаторе не хватало только взведенной скобы и съестной приманки, чтобы разбить мышиный череп и ампулу с кислотой, в соединении с марганцем, воспламенявшей шнур, по которому огонь достигал заряда.