Венера. Переплетая обрывки жизни (СИ) - verdes De ojos - Страница 32

Я поражаюсь тому, сколько во мне жестокости он пробудил. В такие минуты я забываю обо всём…

— Венер, Феликс тебя ждёт внизу в машине, — тихо отворила дверь Роза, как — то смущенно и виновато глядя на меня. — Тяжелый был вечер. Но, может, теперь всё изменится?

— Роза, скажи своему отцу, что с этим чудовищем я никуда не поеду. Вызовите мне такси, я вас умоляю. Я не вынесу его общества наедине, — твердо произнесла я, встав с кровати.

Подруга понимающе вздохнула и снова удалилась. А я не спешила выходить. Не особо — то я и рвалась в тот дом.

Спустя какое — то время мне сообщили, что внизу уже ожидает такси. Я со всеми попрощалась, стараясь не подавать виду, как была задета сегодня. Провожал меня дядя Дживан. Я неловко молчала. У самой машины он взял меня за локоть и осторожно повернул к себе.

— Прости меня, если тебя обидел. Я не могу позволить, чтобы вы оба страдали. Венера, я тебя уверяю, Феликсу тоже несладко. Он даже сам себе пока не может признаться, как ошибался. Разве я тебе враг? Разве стал бы я так настойчиво связывать твою жизнь с тем, в ком не был бы уверен? Рано или поздно путем проб и ошибок вы придёте к пониманию и прощению. А пока нашей целью было заткнуть общество, чтоб не навести туч на репутации обеих наших семей. Ты очень сильная девочка, всё у вас — точнее, у нас — наладится.

Он по — отечески приобнял меня. Жаль, что я не верила его словам. Никогда не быть мне рядом с Феликсом понимающей и прощающей.

Дядя Дживан расплатился с водителем и открыл мне дверь. Прежде чем сесть, я всё же не сдержалась и напомнила ему:

— Вы же не забыли, что за мной право уйти, когда я посчитаю нужным? Пусть я этого не сделаю в ближайшие месяцы, а, может, и годы… Но, простите, ваш сын для меня со временем не станет лучше. Это как добровольно сдаться в руки человека, который уже пробовал тебя убить. Простите ещё раз.

20

Когда я узнала, точнее — почувствовала, что беременна, внутри меня воцарилось умиротворение. Долгое время я никому не сообщала об этом, пытаясь сама хотя бы немного понять, что же изменилось. Я прислушивалась к своим ощущениям, терялась, испытывала панику, страх, даже некое сожаление и досаду, что позволила себе зайти так далеко… Но в один прекрасный момент всё вокруг для меня перестало иметь значение. Кроме этого чуда. Банально, но…во мне будто цвели пышные цветы, и я всем нутром чувствовала раскрытие каждого лепестка. Я прощала. Я оставляла позади каждую слезинку. Я хотела только мира. Хотела иметь возможность родить здорового малыша. И меня не волновало, как я буду его воспитывать — с его отцом или без.

Феликс… Всё странно. Не могу знать, есть ли на этой планете хотя бы ещё одна такая же пара, которая познала моменты истинной близости, но при этом практически не общалась по сей день?

Я — то ведь тоже хороша. Не так много времени прошло с тех пор, как я клялась в том, что никогда не смогу простить, понять, принять. И что же? Перед страхом остаться бесплодной, продолжать бессмысленную одинокую жизнь в ненависти и обиде на всех и вся, быть просто ненужной…я вдруг на миг остановилась и сложила своё оружие — эту самую ненависть, ставшую панцирем. А Феликс благородно принял мою капитуляцию и дал мне то, чего я хотела.

Почти полгода прошло с того момента, как я в одних тапочках выбежала к нему, ища защиты, ища опоры, надежды на то, что всё будет хорошо. Мне пришлось очень многое перебороть в себе, чтобы позволить нашей близости случиться. Ещё до выписки во мне наконец — то созрело тяжелое решение. Я должна была быть твердо уверенной в том, чего хочу, а для этого было необходимо переступить через самую мою большую рану. Я решилась — поехала в Москву, чтобы увидеть отца.

Солеными от слез губами я целовала его лицо — родные черты, которые ни капли не изменились. Много часов подряд я сидела на подлокотнике кресла, в котором он полулежал, и крепко обнимала его, продолжая время от времени прикасаться к щекам, векам, вискам. Нас разделяли годы. Десятилетия. Пространство. Жизнь. Он больше ничего не понимал, никого не узнавал, ничего не желал. Моего отца уже не было. Это был футляр без содержания. И, пожалуй, это самое дикое сравнение, которое пришло мне в голову.

— Ему пора ложиться, — мама настоятельно приподняла меня за плечи, отводя в сторону, чтобы помочь ему встать.

Я бесшумно вышла, чтобы не мешать.

— Он даже не постарел, мама. Он такой же, как в тот день, когда я его видела последний раз, — тихо прошептала я, когда она вошла в кухню.

— Для него время остановилось, дочка. В нём время остановилось.

— Это очень страшно, — я вновь не сдержалась и зарыдала, закусив губу.

Мама села напротив и взяла меня за руку, и слова её стали для меня истинным утешением:

— Послушай меня внимательно. Ты не виновата в том, что с ним случилось. Я не виновата. Вардан не виноват. Но в отличие от тебя мы покорились этому решению жизни. Мы приняли это положение. А ты всё продолжаешь искать виноватых, ты живёшь в этой боли. И никак, моя девочка, не хочешь понять, что ничего не изменить. Он был прекрасным отцом. Так пусть в твоей памяти останутся только эти живые мгновения. Я не говорю — забудь. Я прошу не вспоминать всё то, что было после. Гаспар дал нам столько счастья, он так сильно любил тебя, что ты обязана хотя бы попытаться быть и в дальнейшем счастливой.

— Как мне покориться этому, мама?

— Так же, как и мы с твоим братом. Не ищи справедливости. Живи теперь ради своей семьи — мужа, будущих детей. У тебя ведь был хороший пример перед глазами.

— А вы? Как же я там…

Мама так заразительно рассмеялась, что я недоуменно уставилась на неё заплаканными глазами.

— Глупая, несколько часов на самолёте — и мы увидимся. Жизнь кипит, продолжает бить ключом. Ты такая молодая, у тебя есть возможность устроить всё красиво и счастливо. Я уже столько лет твержу это тебе и твоему брату! Поверь, для нас с твоим отцом это высшее благословление — знать, что дети нашли достойную пару. У твоего брата, кажется, кто — то появился, знаешь? Ты не замечала, как горят его глаза в последнее время? Я уже и не думала, что доживу до этого дня…

Мы практически до самого прихода Вардана говорили о том и о сём, а я вдруг открыла для себя, что ощущение счастья, испытанное в детские годы, — это действительно состояние души, которое я могу воскресить. Поразительно, но, кажется, у моих родных всё было замечательно. Они не страдали, как мне виделось раньше. Они не были мучениками, которые принесли себя в жертву на алтарь жизни. Мама с любовью и прежней заботой ухаживала за отцом, читала ему, рассказывала новости от родственников. Она обращалась с ним как с полноценным дееспособным человеком, и меня восхитило это. Брат действительно возвращался домой оживленным, глаза его горели блеском влюбленности, он постоянно с кем — то переписывался и разговаривал, но нам не раскрывался пока. Я облегченно вздохнула, поняв, что он дал себе шанс любить и быть любимым. Ведь он так этого достоин…

Если бы я действительно тогда уехала… Если бы дядя Дживан позволил мне прилететь в то утро, всего этого не было бы. Я стала бы новым бременем, я была так сломлена, что своим состоянием явно не принесла бы ничего хорошего. А сейчас? Как же наивно было с моей стороны полагать, что я в любой момент могу уйти от Феликса и вернуться к семье. Я всегда считала себя предателем, который настолько труслив, что оставил родных людей одних нести этот крест. А оказалось, что придуманный невидимый крест несу я одна. Окутав себя нитями страдания, всевозможных обид и ненависти, я внушила своему сознанию, что недостойна ничего хорошего. И что закономерный исход моего существования — это отъезд к отцу, за которым я должна ухаживать. И вот тебе открытие. Он во мне не нуждается. Он не крест. Не бремя. Он не требует от меня подвигов. Всё, самобичеванию пришел конец.

Непостижимым образом для меня открылась новая дверь в настоящую жизнь, где я должна была решить — быть или не быть…