Президентский марафон - Ельцин Борис Николаевич - Страница 51

Ничего этого не произошло и не могло произойти.

Революция, даже мирная, — это все-таки жёсткая ломка старого уклада жизни. Такие быстрые изменения всего на свете — формы собственности, государственного строя, мировоззрения, национальной идеологии и интересов, даже границ — не могли не вызвать в обществе шок. Не могли не потрясти самые основы государственной машины.

Да, эта государственная машина была в результате нашей «тихой революции» серьёзно ослаблена.

Реальная власть в результате любой революции — тихой или громкой — как бы зависает в воздухе, оказывается «на улице».

Я видел эту угрозу. И спешил предотвратить её, форсируя становление новой российской государственности, вводя новые институты управления, оформляя все это законами и указами.

Но сегодня я вижу все недостатки этого быстрого, порой торопливого процесса. Мы недооценили свойственный россиянам глубинный анархизм, недоверие к любому начальству. Этому есть своё объяснение: за годы советской власти люди наелись «государством», наелись властью партийной номенклатуры. Сегодняшнее российское мировоззрение в этом смысле предельно просто: надо, чтобы начальства было поменьше, чтобы государство не лезло в наши дела. Есть и зеркальное отражение этой точки зрения, как бы вывернутая наизнанку анархическая идеология: надо навести порядок в государстве любой ценой, даже ценой отмены демократических преобразований!

Но ни в той ни в другой крайности — как и в любой крайности — нет исторической правды. Новая Россия прошла этап демократической революции. Пора возвращаться к идее государственности — но уже на новом витке и в другом виде. К той государственности, которая не будет мешать человеку. Не будет давить, душить его, а напротив — создаст гарантии для стабильной и благополучной жизни.

А сегодня самые простые нормы подчинения демократически избранному руководству кажутся чуть ли не возвратом к коммунистической диктатуре. Ничего подобного. Россия движется в правильном направлении — строительства не тоталитарного, не тупого, а разумного и сильного демократического государства.

Я ещё и ещё раз проверяю своё ощущение той осени 98-го: да, ни в прессе, ни в Думе, ни в Совете Федерации, ни в социологических анализах, ни просто на улице не было разговоров о переделе власти и собственности, о необходимости введения каких-то чрезвычайных мер. Да, обстановка тревожная, зима будет во многих регионах тяжёлой, но… нет страха, который был в первые дни, — погибаем, голодаем, продовольственный дефицит, инфляция тысяча процентов, распад Федерации и так далее. Вообще интонация прессы изменилась — от отчаянной к умеренной, размышляющей, трезвой. Нет основы для возникновения второй фазы политического кризиса, кризиса власти в стране.

Что это значит для президента?

А вот что.

Политическое пространство частично отдано оппозиции, коалиционному правительству Примакова. Но отдано в очень нужный момент! Теперь, когда в руках парламентского большинства сосредоточена значительная часть исполнительной власти, у них нет морального права, нет возможности продолжать раскачивать лодку. Их политическая инициатива скована. Антикризисные меры — строгая вещь. Они не предполагают ни политиканства, ни революционного бреда. Правительство Примакова при всем желании не сможет идти в обратном направлении, не сможет затеять опасные коммунистические эксперименты с экономикой.

…Я пытался пристальнее присмотреться к тактике, к поведению Евгения Максимовича.

Он начал действовать чрезвычайно обстоятельно, взвешенно, не торопясь. Осторожно лавировал между политическими силами, охотно и часто консультировался с лидерами партий и руководителями регионов. Не предпринимал резких шагов. Постепенно укреплял своё положение. Обеспечил себе поддержку губернаторов. Ввёл в правительство, помимо Маслюкова, других своих людей: агрария Кулика, губернатора Ленинградской области Густова, верного члена лужковской команды Георгия Бооса.

Честно говоря, в том, что Примаков быстро освоится, я не сомневался. В том, что сможет укрепить своё положение в считанные недели, — тоже. Кадровый аппаратчик, столько лет проработавший при Брежневе на поприще международника, потом в горбачевском Политбюро, дипломат, разведчик.

Но важнее всего мне было понять: какую общественную позицию выберет Примаков, какую найдёт интонацию, чтобы говорить со страной? Именно к этой интонации люди прислушиваются больше всего, причём все люди — от самых скромных тружеников до самых первых руководителей.

Интонацию, как мне показалось, Примаков выбрал абсолютно правильную!

Всех сумел успокоить глуховатым голосом, чуть насмешливой, в меру жёсткой манерой говорить. Своей уверенной неторопливостью Евгений Максимович сумел приглушить царившее в обществе в сентябре-октябре настроение и убедить всех в возможности стабилизации обстановки.

Честно говоря, именно на это я и рассчитывал.

Словом, Примаков добился такой прочности положения, какой не было ни у одного из российских премьеров. Объективно для этого были все основания: поддержка самых разных политических сил, от Администрации Президента до Государственной Думы, высокий рейтинг доверия.

Замороженный кризис — уже маленькая победа. О том, что правительство Примакова сделает в экономике, можно будет судить только весной, когда страна переживёт зиму. А сейчас я ждал от правительства Примакова не решительных действий, а их отсутствия. Пережившего смертельно высокую температуру больного — российскую экономику — не нужно было пичкать лекарствами. Нужно было дать отлежаться, отдышаться, прийти в себя.

Правда, журналисты с самого начала почему-то не очень жаловали правительство Примакова. Как чувствовали, что нелюбовь будет взаимной и страстной. Вскоре выяснилось, что именно спровоцировало прессу на такую скорую и, как мне сначала казалось, несправедливую критику: абсолютная закрытость нового кабинета. Было дано чёткое указание аппарату правительства скрывать информацию от прессы, минимум интервью, все общение с журналистами — только под жёстким контролем.

Сказывалась многолетняя школа работы Евгения Максимовича в закрытых учреждениях — ЦК КПСС, МИДе, СВР. Но деятельность правительства за несколько последних лет уже стала прозрачной. Обсуждать те или иные шаги, предпринимаемые кабинетом, журналисты привыкли. Привыкли жить по стандартам мировой печати.

И тут вдруг — такой «советский» запрет. Мелочь? Деталь? Как выяснилось, нет. Я лучше понял, что случилось во взаимоотношениях между премьером и журналистами, когда Примаков на встрече со мной в первый раз достал свою «особую папку».

В этой папке было собрано буквально все, что писали в газетах о новом кабинете и его главе. Все было аккуратно подчёркнуто цветными фломастерами.

Честно говоря, увидев это, я не поверил своим глазам. Надо же было, чтобы все это не только прочитали, а ещё подчеркнули и вырезали. Ну и главное — кому Примаков решил жаловаться на журналистов? Мне?

«Евгений Максимович, я уже давно к этому привык… Обо мне каждый день пишут, уже много лет, знаете в каких тонах? И что же, газеты закрывать?» — «Нет, но вы почитайте, Борис Николаевич. Это же полная дискредитация нашей политики». Вот в таком духе мы могли разговаривать с Примаковым по часу.

Я долго не мог понять, что же это означает. А потом вспомнил, как сам в первые годы политической карьеры реагировал на разные статьи в прессе. Но постепенно научился отличать свободу общественного мнения от грубой «заказухи»: я-то все эти годы был в публичной политике, а Примаков — нет. Изменить своё отношение к прессе сразу он не мог. Журналист старой советской закалки, работавший много лет в «Правде», он видел за каждой статьёй какую-то сложную интригу, некий подтекст, угрозу со стороны своих политических противников. Ничего объяснить ему, исходя из простейшей логики, тут было невозможно. Чтобы преодолеть себя, ему нужно было время и… другое отношение к жизни.

Было очень печально, что Евгений Максимович не может избавиться от старых советских стереотипов, от этой тяжёлой нервозности при виде газетных страниц. Но ко всему этому я старался относиться терпеливо, пока…