Президентский марафон - Ельцин Борис Николаевич - Страница 50

Ничего себе обычные!

Август 1991-го. Путч. ГКЧП. Вся страна висит на волоске.

1992 — 1993 годы сплошь были кризисные, но пик-то кризиса, с вооружёнными столкновениями в центре Москвы, со штурмом Белого дома, выпал опять на сентябрь-октябрь 93-го.

1994 год. Сентябрь. «Чёрный вторник». Рублёвая паника.

1995 год. Выборы в Думу. Полная победа коммунистов и их союзников.

1996 год. Моя операция на сердце.

1997 год. Банковская война. «Книжный скандал».

1998 год. Финансовый кризис, дефолт, отставка Кириенко, полоса междувластия. Назначение Примакова.

1999 год. Взрывы в Москве и других городах страны.

… Просто диву даёшься, что за странная закономерность. Ну а если вспомнить, что власть упала в руки большевиков как раз в эти месяцы в 1917 году, что именно эти месяцы стали самым главным испытанием страны в XX веке, когда в 1941-м мощная Советская Армия была смята и отброшена фашистами, поневоле призадумаешься.

Я иду по дорожке парка. Вокруг — красно-жёлтая листва. Пожар, пожар… Любимый осенний воздух, очищающий, прозрачный, ясный.

Мысли постепенно переходят в другое русло. Все-таки политический кризис — явление временное и в чем-то даже полезное. Я даже по себе знаю: организм ждёт кризиса, чтобы преодолеть болезнь, обновиться, вернуться в своё хорошее, обычное состояние. Взлёты и падения. Жизнь человеческая — волнообразная, как кардиограмма.

И если на мой период в истории России выпало так много кризисов — не моя вина. Кризисная эпоха между двумя стабильными промежутками. Только бы скорее выйти к этой стабильности.

Но последний кризис был не похож на все прежние. Он ударил по едва-едва родившемуся среднему классу, по собственникам, по бизнесменам, по людям дела, по профессионалам, и это больнее всего. Ведь ради них, ради того, чтобы появилась у них какая-то уверенность, чтобы дети учились в хорошем вузе, чтобы можно было съездить отдохнуть за границу, чтобы появился хотя бы первоначальный достаток, чтобы можно было начать строить дом или переехать в новую квартиру, купить хорошую мебель, машину, все и затевается. Именно эти люди — главная моя опора. Если им стало плохо, если они от нас отвернутся — это гораздо более глубокий кризис. Гораздо.

Иду по аллее, ворошу листву. Пожар, пожар…

Поймут ли эти люди, что я их не предавал? Не знаю. Тяжёлая осень, тяжёлая зима нас ждёт. Но в холодном, прозрачном этом воздухе простой человек наконец должен увидеть истину. Стоит только посмотреть внимательно. И если мы переживём, осилим эту осень и эту зиму — все нам обязательно станет ясно.

Рассеется дым от костра, в котором жгут листья. И в чистой перспективе прояснятся и лес, и поле.

Вот такая природная философия. Может, неуклюжая? Но мне от неё становится легче.

«ПРИМАКОВСКАЯ СТАБИЛИЗАЦИЯ»

Итак, политический кризис был разрешён.

И что самое главное — драматические события сентября, когда страна около месяца жила без правительства, не вывели нас за конституционные рамки.

Мы получили передышку, чтобы опомниться и ответить на вопросы: что же с нами произошло, каковы итоги кризиса и вообще что сейчас нужно делать?

Всех интересовало, продолжает ли Россия быть президентской республикой? И не перешла ли реальная власть от президента к оппозиции? Если посмотреть газеты тех дней, политические комментарии, ответ получился бы однозначный. Россия уже не президентская республика. С курсом либеральных реформ покончено. Молодые реформаторы, с которыми президент так долго возился, довели страну до экономического края. За краем — уже пропасть. Задачу оттащить страну от края, расхлёбывая чужие ошибки, вынуждено решать левоцентристское правительство Примакова. Уж оно-то точно пойдёт другим путём. Причём ключевую роль в этом правительстве играет Юрий Маслюков, экономист советской плановой школы. Жёсткий сторонник военно-промышленного комплекса и госзаказа, убеждённый противник гайдаровских реформ.

Таким образом, на всей политике Ельцина можно ставить жирный крест.

Между тем я абсолютно не разделял этих тревожных, даже порой трагических настроений, которые царили в прессе. Я спокойно присматривался к новому правительству, потому что был уверен в одном: худшая точка кризиса уже позади.

Пытался определить, какой же будет моя новая политическая стратегия. Оборонительной, выжидательной? Это зависело от того, что реально происходит в общественном сознании, в настроениях людей. И постепенно приходило понимание: в обществе нет никакой паники, объявленный в сентябре полный крах либеральных ценностей, либеральной политики на самом деле не состоялся.

Кризис не коснулся российской глубинки. Люди в деревнях недоуменно спрашивали горожан: а что за кризис? Объясните… У российских крестьян не было банковских вкладов. И это, как ни парадоксально, сыграло свою положительную роль.

Да, рухнувший рубль ударил по ценам, по уровню жизни, и кризис почувствовали все. Но смятение не перешло в панику. Люди постепенно адаптировались, и это в какой-то мере спасало нас.

Вот преодолён кризис неплатежей, банковское сердце страны заработало, пусть пока на аппарате искусственной поддержки, но все-таки…

Удержались от краха банки, не игравшие с ГКО. Оживилась местная промышленность, которой прежде не хватало пространства из-за преобладания на рынке импортных товаров. Любая фирма — от мелкой лавочки до большой нефтяной компании — училась жить по новым ценам, по новому режиму строгой экономии. Все больше пишут и говорят о том, что кризис помог оздоровить отечественный бизнес, закалить его. Хотя закалка была поистине шоковой.

И тем не менее раз не умерли — значит, живы.

Опять мы остановились на краю пропасти. Опять судьба уберегла Россию. Революции, социального взрыва, о котором в очередной раз мечтали большевики, не произошло. Что же снова спасло нас?

То, что мы обозначаем громоздкими словами «перестройка» или «рыночные реформы», в западной печати называется просто и ясно: демократическая революция. У нас же такое определение переходного периода совершенно не прижилось.

Объяснение этому феномену одновременно и простое, и сложное: Россия устала от революций. Устала даже от самого слова, обозначающего либо бунт, либо социальный катаклизм невиданной силы.

Мы — против революций. Наелись ими в XX веке.

…Российское общество поддержало демократию на самом важном, переломном этапе политических преобразований. Но оно не хотело и не хочет никаких катаклизмов. Ему глубоко противны сами понятия «классовая борьба» и «социальная борьба». В сознании россиян революция — это потрясение, разруха, голод.

Ещё в конце 80-х я абсолютно ясно понял: Россия поддерживает радикальные реформы, но не поддерживает революционность, как нечто опасное, связанное с вооружённым бунтом, насилием или переворотом.

Все митинги в Москве, которые шли в поддержку демократии во времена Горбачёва, были совершенно мирными. Мирное гражданское сопротивление коммунистическим реваншистам — вот что объединяло тогда самых разных людей.

Это было похоже на «пражскую весну», на «бархатную революцию».

Мне было ясно одно: общество ждёт реформ, и общество это достаточно цивилизованное, заряженное позитивным пафосом.

Время показало, что я был прав в своей оценке. Страна отвергла любые попытки навязать что-то силой. Тот, кто первым брался за оружие, проигрывал. Так было и в девяносто первом, и в девяносто третьем годах.

Выбор России был очевиден — демократическая реконструкция страны.

Но «мирный» — не значит «лёгкий». С одной стороны, этот пафос бескровного переустройства (антибольшевистского, антикоммунистического) помог демократии выстоять и победить. Но он же вселил в людей бессознательное ожидание какого-то социального чуда. Иные ждали, что Россию примут с распростёртыми объятиями на мировом рынке, и в стране тут же наступит экономический бум, о котором так упорно грезили и мечтали. Другие надеялись, что свободный рынок, конкуренция придут как-то сами собой — не станет разбитых дорог, отвратительного жилья, плохих товаров.