Те, кого нет (СИ) - Климов Андрей - Страница 39

И дело совсем не в жидком чае, теплом пиве, паршивой водке, постельном белье или замене верхней полки у туалета на нижнюю во втором купе. Все это хлам, не имеющий значения.

Тут другое. Прикол в том, что проводник на этой территории — и сила, и закон. И как в глухой тайге, может сделать с пассажиром, в особенности с тем, кого взял без билета, все, что угодно. Опустить по полной или дружески поднять до себя, превратить поездку в ад кромешный, сдать линейным ментам на глухом полустанке — да хоть за попытку снять на камеру мобилки любой из мостов, таможне по подозрению на контрабанду, пограничникам при пересечении границы, оставить без денег и вещей, а если понадобится — вообще избавиться от надоевшего персонажа.

Реальных полномочий — как у языческого бога. Ровно столько, чтобы самодержавно править мирком на колесах, где не только свои политика и экономика, но и любовь, и ненависть, и сама смерть.

Нечего и говорить, что так бывает далеко не везде и не всегда. Но возможность-то существует, как всегда есть возможность, что вместо «китая» пассажиру по ошибке сунут чистый комплект белья.

Кто не верит, может поинтересоваться статистикой происшествий на железной дороге. Мелочь в расчет не берем, но по-крупному сорок процентов — бесследные исчезновения. Человек выехал из пункта А, в пункт Б не прибыл. Почему, спрашивается? По не выясненным обстоятельствам, которые никто выяснять не собирается. Растерянные родичи, если таковые найдутся, могут не суетиться, вопрос закрыт.

И что же это такое вдруг стряслось?

Никто не знает, кроме проводника. А тот молчит. Поэтому только дурачье думает, что проводник с его нищенской зарплатой, густым недосыпом и злостным гастритом в придачу — жалкая сошка. Что даже в поезде над ним куча начальства, а сам он никто и звать его никак.

Кто-нибудь видел его, начальство? То-то и оно. А проводник — вот он, весь тут, рядом, под и над.

Дело зашло так далеко, что Валентин и сам испугался. Потому что временами стал терять контроль над собой. В вагоне он все время находился в состоянии агрессивного возбуждения и не всегда мог поручиться за себя. Что само по себе могло плохо кончиться. Он больше не должен был так рисковать. Если власть хотя бы над одним человеком, как говорят, развращает, то он достиг крайней точки.

Без особых, впрочем, усилий. Пассажиры в большинстве и сами вели себя как заложники. Заискивали и унижались. Хвалили — лучший, мол, проводник на свете, другого такого не встречали. Типичный «стокгольмский синдром», если кто понимает, о чем речь.

Только при мысли о том, что пряталось в духоте и коричневом сумраке вагонного прошлого, его душа как бы отдергивалась и замирала, будто не в силах ни вспомнить, ни даже вообразить случившееся. И просыпаясь по ночам то дома, в своей комнате, то в служебном купе под гул и перестук колес, он коченел от ужаса. Не от того, что боялся разоблачения и наказания, — все концы давно обрублены, жизнь равнодушно проследовала дальше, а от того, что он — это он сам, а не кто-то другой, и все, что с ним произошло, — произошло именно с ним, не приснилось, не привиделось, а — действительно было.

От этого дрожало и ухало в яму сердце, простыни намокали от пота.

На самом деле ему требовалось одно — что-то вроде стоп-крана. Раз уж обычные тормоза отказывались служить. И он сразу, с первого взгляда на девушку, которая попросилась в его вагон на занюханной станции Завасино, с первых же ее слов, понял, что она для этой роли годится на все сто. За эти годы он научился кое-что понимать в людях, хотя и ошибаться поначалу приходилось не раз и не два…

Он снова поискал глазами Наталью и успел зафиксировать только ее легкую фигуру в коротком платьице, неторопливо удалявшуюся через лужайку по направлению к большому дому. Савелий как раз послал ее за чем-то — до него только что донесся хмельной голос старшего брата, отдававший распоряжения.

«Невеста!» — Валентин едва сдержал довольную усмешку.

Никакая невеста не была ему нужна. Этого только не хватало! А требовалась ему верная, преданная, все понимающая, а главное, умеющая молчать напарница. В Наталье все это он почуял с ходу. Теперь оставалось ее сломать, подчинить себе, как это делалось в детдоме с мелкой пацанвой, и превратить в точного и ответственного исполнителя его воли. А заодно — в надежное прикрытие.

Это он умел. Ну а если сюда приложатся и некоторые скромные забавы — тоже неплохо. Особенно в рейсе.

Часть третья

Наташе случалось видеть, как это происходит. Правда, в другой жизни. До суда и всего, что за ним последовало.

В любом застолье наступает момент, когда шумная разношерстная компания, разогретая спиртным и острыми блюдами, внезапно начинает распадаться на мелкие группки. Уже забыт повод, по которому собрались, и разговор сворачивает на далекие от конкретной свадьбы или юбилея вещи. И если поначалу жующие и произносящие тосты похожи на многоголовую гидру, у которой половина голов чужие друг другу, и подчиняются суровому патриархальному ритуалу, — по мере продвижения к фруктам, десерту и кофе все отчетливее проступают лица и характеры.

Но не это было важно. Люди, собравшиеся у Смагиных, занимали ее ровно настолько, насколько сама она становилась объектом их внимания. Оттого поначалу она все время держала в поле зрения Валентина — краем глаза, исподтишка: он то и дело отвлекался от беседы с Сергеем Федоровым, отыскивал ее, где бы она ни была, и приклеивался липучим, неотвязным, как жеваная резинка, взглядом.

До поры до времени на нее постреливал глазками и прокурор Шерех. Она его интересовала, но, к счастью, не сама по себе. Еще до того, как гости расселись за столами, прокурор подозвал к себе Наташу и вполголоса задал пару вопросов, ответов на которые не получил. Это его не удовлетворило. И теперь, как только она появлялась с очередным блюдом или переменой тарелок, ловил ее в прицел своих золотых, подозрительно поблескивающих окуляров, словно продолжая молчаливый допрос…

Место рядом с дочерью Федорова, где до того сидел Родион, пустовало. Девочка ерзала, дважды уронила вилку, а когда Наташа принесла чистую, заметив попутно, что еда на тарелке перед ней почти не тронута, взглянула исподлобья и промолчала.

Мать Марты, по-прежнему делавшая вид, что впервые видит Наталью, была увлечена беседой с соседкой по столу. Похоже, она из тех, кто решает мелкие проблемы самым простым способом — выбрасывает их из головы. Тем более что есть вещи посерьезнее, чем заморачиваться на какую-то постороннюю девицу.

Все это время Наташе приходилось курсировать между домом и беседкой. Основные блюда доставлялись из кухни — что-то томилось в духовке, что-то поджидало своей поры в холодильнике, требовались то лед, то какая-то особая вода для прокурора, то соус, который следовало подогреть до определенной температуры, следя, чтобы, боже упаси, не подгорел.

Юбилейный процесс катился, как по рельсам, если б не духота, не взмокшее на спине платье и не каблуки, застревавшие в гравии дорожек.

Примерно к тому моменту, когда компания за столом начала разваливаться на группки, Наташа окончательно почувствовала себя невидимой. Теперь она больше никого не интересовала, превратилась в пустое место, в прислугу, до которой никому нет дела, и даже Валентин, занятый разговором с Федоровым, перестал следить за ней. Это было большим облегчением.

Савелий Максимович поискал глазами жену, не нашел, поднялся со своего места и стал пробираться к выходу. Юбиляр уже основательно принял, но держался прямо, осанисто, и лишь с побагровевшего лица не сходило упрямое выражение, а лохматые брови хмурились, словно он решал в уме задачку с дробями.

Слегка вразвалку хозяин дома направился к очагу, воздух над которым дрожал и струился, поддернул манжеты и, наклонившись, принялся разравнивать припорошенные пеплом угли витой кованой кочережкой. Сын расстарался — все как положено, лучше не надо. Савелий Максимович разогнулся, ища взглядом жену. Полные щеки блестели от жара, а лоб тут же осыпало мелким бисером.