Генерал-майор - Посняков Андрей - Страница 33

Итак, великий князь Константин Павлович. Цесаревич, наследник престола российского. Добродушный, щедрый, без всякого надменного чванства, да и на поле боя – храбрец, каких еще поискать, недаром сам Суворов его хвалил! Это – с одной стороны. С другое же – жуткий домашний тиран, гневливый безумец, бабник! И это тоже очень похоже на правду. Мог такой человек довести женщину до самоубийства? Мог… А приказать убить? Ну… сказать сложно… Если в гневе, то… Впрочем, кажется, та француженка сама собой умерла. После изнасилования, организованного Константином! И вот здесь как раз вылезает первая несуразица, даже в слухе! Это как же нужно насиловать? До смерти? Хм…

Покончив со слухами, так сказать, изустными, бравый расследователь-гусар приступил к «масс-медиа». К газетам, рекламным листкам и информационным афишам, которые в те времена клеили на тумбах, подобно тому, как в СССР – газеты на стендах. Тут уж пришлось проявить изобретательность, пошататься по антикварным да книжным лавкам… Но то было для известного книжника Давыдова только в радость! Да и не зря: наряду с роскошным изданием Дидро и шикарным географическим атласом Патагонии (для души) Денис Васильевич наткнулся-таки в Пассаже на Невском на афишу полицейского управления от тридцатого марта тысяча восемьсот второго года. Изложено там было следующее:

«Около восьми часов вечера госпожа Моренгейм вызвана была девкою своею в другую комнату, где нашла госпожу Араужо лежащую в обмороке… Говорить могла она токмо с превеликим трудом и отрывистыми словами, требуя, чтобы ее раздели, чтобы дали ей чистое белье, чтобы послали за доктором Буташкиным, за ея каретою и девкою… Камердинер государя великаго князя Константина Павловича Рудковский, сказал, что того же 10-го марта, вечером, живущий у него вольный лакей Новицкий объявлял ему, что он видел какую-то больную женщину, которую вели два лакея от господина Баура в карету, и он сам ее провожал; на другой же день на спрос о том Рудковскаго Баур ответствовал, что ему рекомендовали француженку, с которой по приезде к нему сделался обморок, вероятно, не желая обнаружить фамилии Араужо как давней его знакомой. Доктора, пользовавшие больную, письменно утвердили, что она была в совершенном параличе и что ни малейших даже знаков насильства, ей якобы учиненнаго, приметить не могли. Жена стекольнаго фабриканта вдова Шенфельдерова, обмывавшая тело умершей, показала, что на оном не только знаков к заключению о насильственной смерти, ниже малейшаго пятна не было. Отец и сестра умершей объявили, что в причинах к насильственной ея смерти ни малейшим и сомнением себя не беспокоят и поводу к таковому заключению не имели».

Вот так вот, интересно! Вот это документ! А что по слухам? А по слухам выходило вообще черт-те что! Во-первых, было совершенно непонятно, когда же произошло преступление – в тысяча восемьсот втором году или в восемьсот третьем. Рассказывали и так, и этак. А еще называли несчастную мадам Араужо то француженкой, то португалкой, и даже имени ее никто точно не помнил – то ли Жаннетта, то ли Жозефина. Как-то так.

Да и насчет фамилии – как только бедолажку ни называли: то Араужо, то Араужи, то Арауж. То она являлась женой, то вдовой. Её мужем (часто – покойным) называли и французского торговца, и придворного ювелира, и даже португальского консула. Сама потерпевшая то оказывается совершенно невинной жертвой, то особой совсем небезгрешной, любовницей генерала Баура и еще какого-то прыткого молодого человека из статских. Насилие же происходит то коллективно во главе с Константином, то конногвардейцами самостоятельно, но с одобрения цесаревича. Вся эта неопределенность и путаница – явный признак ничем не подтвержденных слухов.

Денису пришлось немало побегать, опять же, все по тем же салонам, но никто толком об этой Жаннет-те-Жозефине сказать ничего не мог. В переданных же из канцелярии Министерства полиции бумагах указывалось, что мадам Араужо действительно являлась женой французского негоцианта, приехавшего в Петербург «поправить свои пошатнувшиеся дела». Юная красотка Жозефина (так ее, похоже, и звали) стала блистать в свете очень быстро, и газеты того времени именовали ее без затей первой красавицей. А вот по поводу смерти и вообще всего того странного дела…

Давыдов покусал ус и, встав с кресла, подбросил поленьев в камин. Походил, в задумчивости глядя на затянувшие небо тучи. Потом принялся вновь раскуривать трубку…

Итак, что можно было считать фактами? Даже уже сейчас, без опроса непосредственных свидетелей, коих еще нужно будет отыскать и разговорить… Госпожа Жозефина Араужо, жена французского торговца (по другой версии – придворного ювелира, что, в общем-то, не так уж и важно), в 1802 году действительно была звездой, запретной любви которой добивались многие. В том числе и великий князь, из песни слова не выкинешь. Далее. Десятого марта 1802 года и в самом деле мадам Араужо как-то оказалась в Мраморном дворце. Об этом говорят все. Факт! А вот привезли ли ее насильно, обманом, или же дело все-таки обстояло совершенно по-другому, это не факт, это пока что просто мнение.

Было ли там групповое изнасилование? Не факт. Никто свечку не держал и никто не признался. Наоборот, на трупе следов насилия не обнаружено. Не факт, не факт… А что факт? А то, что несчастная мадам после Мраморного дворца явилась к своей подруге баронессе Моренгейм, вдове, там упала в обморок, однако, очнувшись, ничего про изнасилование не рассказывала, а лишь попросила чистое белье и карету. Факт? Хм… вот здесь надо поговорить со свидетелями. По другим слухам, она там как раз таки говорила, что обесчещена и не может больше жить. Хм… Сомнительно как-то. Это кто обесчещен-то? Замужняя дама, неоднократно наставляющая мужу рога? А вот то, что она скоропостижно скончалась, как говорится, медицинский факт! Скончалась после визита в Мраморный дворец… Однако «после этого» не значит «вследствие этого».

Поиск свидетелей Давыдов начал с полицейской афиши. Прямо так и пошел, сверху вниз. Первым в афише значилась госпожа Моренгейм, вдова одноименного барона. Проживала она, кстати сказать, недалеко, в роскошном особняке на Невском.

Потянувшись, Денис Васильевич позвал слугу и, велев кликнуть извозчика, принялся одеваться. В те времена извозчиков в Санкт-Петербурге имелось великое множество, все улицы буквально кишели пролетками, линейками, «ваньками» и всем прочим, кроме того, еще имелись целых три биржи извозчиков, где можно было нанять экипаж с кучером на целый день, месяц и даже на год. Денис уже подумывал сделать именно так, но пока не собрался. Ведь и в самом деле, поймать коляску не представляло в столице совершенно никакой проблемы, достаточно было махнуть рукой или свистнуть. Неплохой бизнес для оброчных крестьян, тем более весь центр города уже был давно замощен булыжником, никакой тебе грязи, а большинство платежеспособных жителей именно в центре и проживало – в трех Адмиралтейских районах (как тогда говорили, «частях»), еще в Московской части, на Васильевском и на Петроградке. А, скажем, Выборгская сторона была заселена мало и в основном рабочим людом, не покладая рук трудившимся на многочисленных мануфактурах и фабриках. Сей пролетариат по меньшей своей части состоял из обедневших мещан, по большей же – все из тех же крепостных мужичков, отпущенных помещиками на заработки, «на оброк».

Еще раз глянув в окно – все так же, крупою, падал снег, – Давыдов набросил поверх сюртука солидный дорожный плащ-крылатку, сшитый из добротного английского твида. В Москве по зиме все же предпочитали шубы, но здесь, в столице, климат был иной, сырой, премерзкий, и в шубе было бы как-то жарковато. Так что крылатка в самый раз: и модно, и удобно, и ветер не продувает.

Водрузив на голову щегольскую лисью шапку, Денис Васильевич прихватил с собой трость – обязательный аксессуар для петербургских прогулок – и, кивнув слуге, легко спустился по лестнице. Надо сказать, трость у Давыдова была не совсем обычной, представляя собой, скорее, футляр, ножны для шпаги. Предосторожность вовсе не лишняя. Несмотря на отдельное министерство, полиция за общественной безопасностью надзирала плохо, все больше работая на справки, отчеты и прочие «палочки-галочки». Ситуация для Дэна хорошо знакомая. Разбойного же люда хватало и в столице, причем, в отличие от Москвы, особенно наглого. Пара дюжих молодцов вполне себе могла затащить «жирного» прохожего прямо с Невского да чуть в сторонку, приставить нож к горлу, раздеть, освободив заодно от всех драгоценностей. Или просто стукнуть кистеньком по башке, а тело потом сбросить в какую-нибудь там Мойку-Фонтанку. В этих речках частенько трупы плавали!