Доброволец - Марчук Николай Петрович - Страница 32

– То есть или с вами, или к стенке? – уточнил я.

– Именно!

– И где надо подписываться кровью?

– Нигде, хватит проливать кровь, вы ее уже достаточно пролили. Ладно, рад, что поговорили, вижу, что ты парень правильный, надежный. Опять же, твои парни за тебя горой, а это тоже о многом говорит. На будущее хочешь добрый совет?

– Давай.

– Замирись с Витой.

– С кем? – не понял я.

– С дочкой генерала Корнилова. – Винт украдкой кивнул в сторону девчонки с аппетитной попкой. – Она немного с придурью, но это неудивительно, зная, что она пережила.

– Так я вроде с ней и не ссорился.

Я более внимательно посмотрел на девушку, она, видимо, почувствовала мой взгляд, обернулась. Я состроил самую милую и заискивающую гримасу, на которую был способен и даже послал воздушный поцелуй, в ответ получил «фак».

– Ага, не ссорился… А кто ей чуть челюсть не своротил?

– Так то случайно, – оправдался я. – Обычно я женщин, стариков и детей не бью!

– В общем, я тебя предупредил. Потом с тобой генерал захочет поговорить. Советую отвечать честно, не грубить, но и не лебезить. Понял?

– Понял, – ответил я.

Винт вернулся к носилкам, где сменил одного из переносчиков. Мы шли дальше, двигались не особо быстро, приноровившись к ходу носильщиков. Шли вдоль моря, на удалении от береговой линии примерно в полукилометре. Вечерело, через час должно было совсем стемнеть.

Объявили привал. Мы с парнями разместились вместе, под прикрытием поваленного дерева. Пока Серега и Ванек сооружали навес из веток, я и Гарик приготовили ужин. Я соорудил похлебку из горохового концентрата и пары рыбных консервов. Получилось весьма неплохо, по крайней мере, сидящие по соседству бойцы поводили носами в нашу сторону и жадно сглатывали слюну. Пришлось пожертвовать последней банкой рыбы в масле и горсткой найденного на дне концентрата и приготовить еще половину котелка рыбного супа. Этот котелок Серега отнес генералу. Отдавая варево, он чего-то там нашептал девушке, активно кивая на меня. Вита повернулась, смерила меня злым взглядом, вновь показала «фак», но от угощения не отказалась и принялась кормить с ложечки отца.

Определив очередность постов, я завалился спать. Честно говоря, последние сто метров нашего перехода шел на одних морально-волевых, мечтая только о скором отдыхе, несколько раз даже оступился, чуть не упав в обморок.

Сон пришел быстро, снился заснеженный лес и высокие султаны взрывов, ломающие корабельные сосны, как гнилые спички.

Взрывы ухали один за другим, частенько сериями из двух-трех разрывов одновременно. Мои зубы стучали сильнее, чем гремело снаружи. Я лежал, свернувшись калачиком, на дне полуобвалившегося окопа, присыпанный сверху грязным снегом, земляным крошевом и деревянной щепой. Грохотало страшно, земля вздрагивала и дрожала, я вздрагивал и дрожал вместе с ней. Страшно было до жути, панический страх заставлял дрожать, а истерика, родившаяся в глубине моего слабого тела, требовала одного – вскочить и бежать куда глаза глядят. Бежать что есть сил! Бежать, чтобы спасти свое слабое, теплое тело. Я загонял страх, панику и истерику вглубь себя и давил их, давил их болью – закусывал нижнюю губу так сильно, что кровь лилась из поврежденной плоти. Боль немного отрезвляла и приводила в чувство, но ненадолго, так как гремящие снаружи взрывы вновь пробуждали панику и страх, которые пытались снова овладеть моим телом. Хотелось вскочить и бежать, бежать куда глаза глядят, лишь бы подальше от этих взрывов, подальше от этого проклятого леса, где нас гвоздят снарядами и утюжат ракетами вторые сутки подряд.

Теперь я знаю, что самое страшное может произойти с человеком на войне. Самое страшное – это попасть под артиллерийский и ракетный обстрел. Когда вокруг рвутся снаряды большого калибра, а ты лежишь в окопе и молишься только о том, чтобы выжить, немея от страха и первобытного ужаса. Что может быть страшнее? Если бы сейчас стихли взрывы и прозвучала команда «Вперед, в атаку!», рванул бы не задумываясь, побежал бы впереди всех, и пусть там лупят пулеметы, хрен с ними, они не страшные, они бестолковые трещотки.

Лежа в окопе и сатанея от грохота взрывов, костерил себя последними словами за то, что родился таким придурком. Ну вот за каким лысым чертом я поперся на эту войну? Сидел бы себе в лесу, жрал бы жареную на костре оленину, запивал бы все это брусничным чаем и разведенным спиртом и в ус не дул. Так нет же, заело. «Родина в опасности! Родину надо спасать! Если не я, то кто?» Дурак! Дебил!

В лесу на заимке Степаныча я просидел всего неделю, потом во время одной из вылазок в лес, чтобы проверить установленные силки, заметил висящего на дереве парашютиста. Мертвое тело в темно-синем комбинезоне, опутанное ремнями, висело в метре над землей, купол парашюта запутался в еловых ветках. Мертвый пилот под напором легкого ветерка медленно раскачивался из стороны в сторону. Как маятник метронома: туда-сюда, туда-сюда…

Обрезал стропы, уложил тело на засыпанную снегом землю. Пилот оказался неожиданно пожилым дядькой лет шестидесяти. Отчего он погиб, я так и не понял, видимых ран на теле не было. Может, сердце не выдержало? Вроде катапультирование – это та еще встряска, даже для молодого и сильного организма, чего уж говорить о пожилых людях.

В карманах у пилота я нашел пистолет Макарова с двумя запасными магазинами, блокнот с личными записями и сложенное вдвое фото, на котором молодая женщина обнимала двоих пацанов-близняшек. С обратной стороны надпись: «Дедушка, мы любим тебя». Вот и все. Никаких тебе секретных карт, донесений, наборов выживания и сухпайков. Пистолет, блокнот и фото с внуками.

Летчика я похоронил, пистолет и фото забрал себе. Перед могилой дал клятвенное обещание, что постараюсь найти этих пацанов и рассказать им, где могила их дедушки. Тогда же я решил, что хватит отсиживаться в лесу, пора бы и за Родину повоевать. Отголоски далекой артиллерийской канонады я слышал последние три дня, а по ночам виднелось зарево пожаров. Даже самый последний идиот догадался бы, что в России началась война.

Собрал походный набор, оружие, оседлал коняку и поскакал на звук грохота пушек. За несколько дней добрался до линии фронта. Хотя какая, к черту, линия фронта! Не было ничего из виденного мной в фильмах про Великую Отечественную войну. Не было длинных извилистых окопов, не было танковых колонн и бесконечных человеческих «змей» идущей пешком пехоты.

Я вышел к небольшому городку Острогожск, где стоял мотострелковый полк при поддержке десятка танков и развернутого дивизиона ПВО, состоящего из батареи ЗПРК «Тунгуска» и батареи ЗРК «Стрела-10». Тут же формировался батальон народного ополчения, в который набирали всех желающих. Поскольку у меня были с собой оружие, амуниция, запас провианта и лошадь, меня тут же приняли в ополченцы. Коня забрали для нужд кухни, а меня определили в разведвзвод.

В Острогожске наш батальон простоял всего два дня, потом нас погрузили в фуры-длинномеры и повезли на железнодорожную станцию Лиски, откуда в поезде отправили на север, но пути оказались разбиты, и пришлось топать пешком. Шли километров тридцать, за это время батальон «похудел» на треть. На погрузке было двести пятьдесят штыков, а до небольшого поселка Студеновка добралось меньше двухсот бойцов, остальные отстали в дороге, некоторые из них, видимо самые сознательные и совестливые, сдали оружие и боеприпасы. В Студеновке мы должны были переночевать и поутру выдвинуться к селу Старая Хворостань, где нужно было взять под охрану мост через реку Дон. Всю ночь на западе долбила артиллерия – звуки разрывов гремели глухо и не страшно. Переночевав, не досчитались поутру еще пятерых бойцов, дезертировавших по темному времени.

Дорога между Студеновкой и Старой Хворостанью шла через сосновое урочище, мы двигались по ней быстрым шагом, чтобы согреться и быстрее добраться до реки. Вокруг было слишком спокойно, только впереди слышались рев двигателей и шум машин. Скорее всего, это шум машин подразделения, которое сейчас прикрывает мост, наверное, их предупредили, что мы идем им на смену, и они готовятся двигаться дальше на запад, как только мы их сменим. Наш взвод шел впереди с заметным отрывом, основные силы отстали.