Падение Рыжего Орка (СИ) - Волкова Дарья - Страница 42

Отвернувшись к стене, «мальчик» часто задышал носом. Почти засопел. В иной ситуации этот звук показался бы смешным. Но не теперь.

Дрогнули пальцы на одеяле. Аристарх Петрович тут же среагировал на этот крошечный жест, накрыл ладонью сыновнюю руку. И едва не задохнулся счастьем и облегчением — от того, как крепко сжали его руку в ответ.

Глеб Николаевич смотрел на эти две руки на одеяле — почти одинаковые, здоровенные мужские руки, крепко сжимающие друг друга. Нет, наверное, надо все-таки зайти попозже.

Но даже со стула заведующий встать не успел.

— Я невольно слышал ваши последние слова, — обернулся к нему Тихий-старший. — Думаю, на часть ваших вопросов смогу ответить — пока Тиша с мыслями собирается. Хотя про пулю, — неодобрительно покосился в сторону тумбочки, — я ничего не знаю. Но как до этого дело дошло — пожалуй, догадываюсь. Что знаю — расскажу.

— С интересом послушаю, — Самойлов почувствовал, как затекла поясница. Приподнялся, вытащил из-под себя стул и развернул его спинкой вперед, на которую и облокотился, усевшись на сиденье верхом. — Полчаса у меня есть.

— Вряд ли мы уложимся в полчаса, да, Тиша?

Тиша угукнул, так и не отворачиваясь от стены.

— Наверное, мне придется начать рассказ с моего деда, — продолжил серьезно Аристарх Петрович.

— Даже с деда? — хмыкнул Глеб Николаевич. — От седьмого колена? Иаков породил Исаака? А покороче… гхм… нельзя?

— Сначала был Авраам, — улыбнулся Аристарх в бороду. — Авраам родил Исаака. Но мы так далеко не пойдем.

— Это радует, — вздохнул Глеб. — Рассказывайте про деда. Пока мне никто не позвонил.

Так Глеб Николаевич Самойлов, врачеватель тел человеческих, стал нечаянно исповедником отца и сына Тихих. Именно ему они и рассказали свою непростую историю. Доктору Глебу и друг другу.

Тихон Тихий был настоятелем одного из старых московских храмов. Тех самых, что так радостно взрывали новые хозяева страны в двадцатые и тридцатые годы прошлого столетия. Тихон Тихий новую власть не признал. За что и поплатился. Его храм взлетел на воздух в феврале двадцать восьмого. Настоятель присутствовал при этом — стоял за оцеплением. И в тот момент, когда белокаменный храм окутало огненное облако взрыва — в тот же момент разорвалось сердце старого священника. Инфаркт миокарда — если говорить сухими медицинскими фактами.

Вдова осталась с двумя сыновьями на руках. Петр и Павел Тихие. Или, как называла их матушка, бывшая родом с Полтавщины, на малороссийский манер — Петрусь и Павлусь. И Петрусь, и Павлусь выводы из судьбы отца сделали и поняли, что с новой властью надо дружить. Правда, происхождение им биографию подпортило, но мозгами оба юноши были не обделены. Старший пошел по инженерному делу, младший — по медицинскому. До поры, до времени все было благополучно. Но происхождение все-таки дало себя знать обоим Тихим — младшему раньше, чем старшему. Павла посадили в тридцать девятом. До войны не дожил — перед самым началом его унес туберкулез. Старшего ГУЛАГ забрал уже после войны, но без таких необратимых последствий. Петр Тихий в лагерях выжил. Чудом, как он полагал. Потому что когда «красного конструктора», помещенного в одну камеру с уголовниками, его сокамерники решили «опустить», он впервые во взрослой и сознательной жизни взмолился. Отчаянно, громко, вслух. Его крик Богородице слышали охранники, но, разумеется, и не подумали вмешаться. А Петр Тихий кричал, пополам со словами молитвы: «Живым не дамся, сам помру, но и с собой, кого смогу — заберу!».

Его все-таки не тронули. А благодаря вертухаям о Петре Тихом пошла слава по тюрьме. Так Петр Тихий уверовал по-настоящему. Так он вспомнил о своих корнях. Священником по факту он стал гораздо раньше, чем его рукоположили. За все годы в лагере он и выслушивал исповеди, и грехи отпускал, и молитвы писал — от души и как помнил от отца.

После освобождения он еще два года прожил там, на берегах Енисея. В суровых краях, полных такими, как он. А потом все же смог вернуться, но не в Москву, она была для него под запретом — в Подмосковье. Семинария — иного пути Петр не видел. Потом Бог подарил ему жену, Анну, уроженку Коломны. Там и обосновался.

Сын Аристарх пошел по пути отца и деда. Легко дался ему этот выбор, по велению души — как он сам считал. Но судьба приготовила и ему испытание веры и предназначения. Испытание, которое породил он сам.

Аристарх старался воспитывать детей так, как учили. Как положено. Но результат вышел прямо противоположный. Сын. Непослушный. Дерзкий. Отец не понял, как это вышло. Тиша рос скромным и хорошим мальчиком. А потом, вдруг, ни с того, ни с сего…

— Не вдруг! — это в исповедь вклинился Тихон. Пришла его очередь.

Он с какого-то момента стал стыдиться отца. И ему стало остро хотеться, чтобы у него батя был, как у Славки Ракитянского — пусть бывший комсомольский работник, зато сейчас — уважаемый человек, веселый, и, главное, все понимает! Или уж тогда лучше, как у Ваньки Тобольцева — вовсе без отца. Правда, мамаша у Ваньки — жуть полная. Именно она написала на Тихона заяву в милицию — что Тихий разбил в кровь лицо ее сыну. И ей ведь не объяснишь, что Ванька сам просил научить его давать сдачи. И тупо пропустил слева.

А Тихона никто не слушал. Потому что с учителями — огрызается. Оценки — хуже некуда, за исключением физкультуры, математики и эпизодами — физики. Хвалит его только тренер — по греко-римской борьбе. А это не аргумент.

Над Тином смеялись: «попович» — он огрызался. Бил морды. Никому не спускал. А в глубине души хотел, чтобы отец был нормальным. Обычным. Как у всех. И чтобы достаток был в доме. Чтобы праздники нормальные — как у других ребят. Пусть бы даже пил лучше! Чем все эти посты, службы. Но это было из разряда несбыточного. Все так, как есть, и тут уже ничего не изменишь. У него отец — поп. А сам Тихон — попович.

Только в тренировочном зале он забывал об этом. Там был только он сам. Его руки, ноги, сила, то, чему он научился. И там, в зале, Тихон был хозяин себе и своей жизни. Там от него все зависело. Как он захочет — так и будет. Захочет — и станет чемпионом. Сначала по области. Потом в Москву поедет. И там всех победит. Он всерьез верил, что станет именитым спортсменом. Потому что у него получалось. Потому что тренер говорил, что у Тихона есть способности. Потому что он сам в это верил. Потому что очень этого хотел — вырваться из чуждой ему атмосферы. Стать самому себе хозяином. И чтобы никаких постов, разговоров о праведности, чтения Евангелия, присутствия на богослужениях. Тогда ему это все было чуждо и противно. И он страстно мечтал уйти из дома. Мать с сестрами, конечно, будет жаль.

Тогда он еще не знал, что многое в жизни гораздо сложнее, чем кажется на первый взгляд. И так горячо любимая им секция греко-римской борьба была не только спортивной организацией. Но и прикрытием для не совсем законных дел. Крепкие ребята-борцы под руководством тренера помогали нужным людям из криминального мира. Что конкретно они делали, Тихон узнать не успел. Ему предложили — в весьма завуалированной форме — стать взрослым и откушать романтики ночной опасной жизни города. Ну и материальное положение поправить заодно. Разумеется, он согласился — ко всему прочему, его тренер был хорошим психологом, знал, как и что сказать.

Дело ему поручили простое, чтобы проверить, на что годен — стоять на стреме, пока другие снимают колеса с машины. Но такое уж у Тихона было везение, что на первом же «деле» его и поймали. И тут всплыло все. И заявление матери Ваньки Тобольцева. И характеристики из школы. И много чего другого, включая поведение Тихона во время следствия.

Конечно, Тихон не знал тогда, сколько порогов обил отец, чтобы было принято то решение. Чтобы Тихона не отправили в интернат для трудновоспитуемых подростков. Зато помнил отчетливо лицо отца белое. Сам черный, в одном подряснике, без креста даже, а лицо белое. И волосы. И борода. Поседел враз — а раньше черные были волосы, только проседь редкая. Поседел после того, как Тихона Тихого, единственного сына отца Аристарха, настоятеля храма святых Марфы и Марии, отправили в реабилитационный центр для подростков. По закону, на оформление в такие центры требовалось согласие самого подростка. И Тихон его с удовольствием дал, проорав отцу, что куда угодно готов — лишь бы вон из постылого отчего дома.