Эликсиры Эллисона. От глупости и смерти (сборник) - Эллисон Харлан - Страница 84

Некоторые называют этот феномен «душой», некоторые – совокупностью человеческого интеллекта, а некоторые и вовсе игнорируют его существование. Но как бы то ни было, внутри каждого тела что-то есть: некая матрица, человеческая природа. Только представьте, какие картины мира явил бы нам Харлан, если бы он был не писателем, а художником – страх и трепет Дали и Босха, ослепительные цвета Ван Гога, тонкие телесные оттенки Рембрандта. Но он пишет не красками, а словами, и, как истинный художник, ставит перед собой единственную цель: затронуть струны нашей души, подарить нам мгновения страсти или азарта или же ненадолго сделать нас уязвимыми и заставить откровенно поговорить с самими собой. Его рассказы полны таких мгновений и многому учат нас.

Поскольку рассказ «Ради общего блага» (1961) повествует о непростом нравственном выборе во времена, давно оставшиеся позади, от описываемых событий легко отстраниться. У нас хватает текущих проблем и без Дэниэла Уайта. В конце концов, он всего лишь выдуманный чернокожий персонаж, удачно помещенный в исторический контекст. И, тем не менее, парадокс Дэниэла Уайта более чем актуален: можно ли делать «нравственный» выбор, сопоставляя человеческую жизнь с нашей системой ценностей? Во сколько можно оценить душу? Душу Дэниела Уайта, Перегрина, Генри Робле, даже Мэрион Гор – не говоря уже о вашей или моей. Когда-то цена души исчислялась в сребрениках, но ее истинная ценность всегда была и остается неизмеримо выше.

В рассказе «Не твоя и не моя» (1964) читатель следует за героями по запутанному лабиринту жизни, который проходят человеческие души. Мы следуем за ними, но кажется, что мы в этом лабиринте совсем одни, и Харлан скрупулезно, в мельчайших деталях описывает калифорнийские декорации этого лабиринта, подчеркивая, как современное общество и бизнес манипулируют нашим одиночеством. Но как только пути одиноких душ пересекаются, перед ними всегда остро встает вопрос ответственности. Кто возьмет на себя тяжелую ношу, а кто с радостью переложит свою ношу на другого? И, что еще критичнее – хватит ли у нас душевных сил? Перед тем, как взвалить на себя чью-то ношу, ее нужно как следует взвесить, иначе наша спина подломится под ее тяжестью. Дженни в рассказе – именно такая ноша.

Эпиграф к рассказу «Жив-здоров, путешествую в одиночестве» (1977) переводится как «Что мучит, то и учит» (я говорю вам об этом потому, что Харлан сказал в интервью, что смысл этого латинского изречения простирается далеко за пределы рассказа, написанного в качестве обряда исцеляющего очищения в моменты душевной боли). Нам, читателям, особенно важно примерить на себя трагедию Мосса, который, впитывая чужую вину, берет на себя ответственность, слишком большую для одной души. Мы можем извлечь богатую пищу для размышлений из этой трагедии и стать немного снисходительнее к себе. Если веришь в бессмертие души, нужно помнить, что мы должны постепенно развивать свой характер и набираться сил, чтобы преодолевать препятствия, возникающие на ее пути.

Ради общего блага

Начнем с полной темноты, с абсолютной черной тьмы, какой не существует в природе. Темноты настолько плотной и глубокой, что кажется, будто бездна под адом выплеснулась на землю. Темноты всепоглощающей, как слепота с рождения. Черноты, в которой нет места другим цветам. Представьте погруженный в такую тьму коридор. Тьма ползет по нему, как бы удаляясь от вас. И вот в конце такого темного коридора – ослепительный белый квадрат: открытая дверь, а за ней – окно, в которое бьет поток солнечного света.

Если бы это было кино, оно бы впечатляло своей контрастностью: в кромешной темноте человеческая фигурка медленно удаляется от камеры навстречу квадрату сверхъестественной белизны. Она прижимается к правой стене этого туннеля из черного дерева и движется медленно, с трудом, даже немного пошатываясь. Это всего лишь силуэт – он не такой черный, как коридор, по которому перемещается, но и не контрастирует с ним настолько, чтобы внести диссонанс в превосходную операторскую работу. Однако это не фильм, а в некоторой степени правдивая история, и поэтому впечатляющей съемкой придется пожертвовать: фигурка, наконец, добралась до двери, ввалилась внутрь, споткнулась и ухватилась за край деревянной конторки где-то по грудь высотой. Опять же, будь это фильм, камера в этот момент резко сместилась бы на лицо дежурного полицейского – пухлое и в то же время жесткое. Воротник у него расстегнут, шея и верхняя губа блестят от пота. Этот кадр позволил бы нам внимательно рассмотреть изумленно приподнятые кустистые брови полицейского и ужас, мелькнувший на его лице за секунду до того, как он сурово сжал губы. Затем камера быстро обошла бы вокруг участка, мельком показав нам великолепный рассвет за окном, и, наконец, остановилась бы на лице девочки.

Белой девочки.

Оператор взял бы это искаженное от боли лицо крупным планом: запекшуюся в уголке рта кровь, заплывший и почерневший глаз, сухие листья в грязных, покрытых кровью волосах…

– Помогите…

В воображаемом фильме – если бы все это не происходило на самом деле в маленьком городке в центре Джорджии – объектив камеры сопровождал бы лицо девочки, когда у нее подкосились колени и она медленно осела на пол, а за этим последовало бы затемнение и резкий переход к следующей сцене.

Все могло бы быть проще, будь он хорошим человеком, хотя бы в глубине души. Но он не был хорошим человеком. Он был просто грязным ниггером. Когда он не мог добыть себе пропитание угрозами, он воровал; он вонял и обладал моральными качествами свиньи. Кроме того – как будто всего этого было недостаточно, чтобы смело считать его отбросом общества – у него еще были плохие зубы, и всякий раз, как он открывал рот, оттуда вместе с дурным запахом выливался поток ругательств. Звали его, естественно, Дэниел Уайт[22]. Арестовать его не составило труда, а доказать, что именно он избил и изнасиловал Мэрион Гор, и вовсе было проще простого – выдохшийся Уайт спал в углу грязной ночлежки у железной дороги на окраине города. На его руках и под ногтями была кровь, и анализ, сделанный в полицейской лаборатории, подтвердил, что группа крови и волосяные фолликулы, обнаруженные на нем, совпадают с группой крови и фолликулами Мэрион Гор. Это были солидные доказательства, но они лишь подтвердили очевидное: Уайт сознался во всем, когда его арестовали. Его не оправдывало даже то, что он был пьян: он хамил, похабничал и был необычайно горд содеянным. То, что Мэрион Гор было всего шестнадцать, что она была девственницей и, проделав долгий путь от поля, где на нее напали, до полицейского участка, впала в кому, не пробудило в нем ни малейшего раскаяния.

Местные газеты окрестили его бесстыдной скотиной, и это еще было мягко сказано. Скотиной он и был, а то и еще кем похуже.

Город вполне ожидаемо захлестнула волна ненависти, которая периодически выплескивалась в призывах «линчевать ублюдка». Поначалу слово «черный» в этих призывах отсутствовало. Нет, действительно, ничего такого не было. Это слово появилось позже, когда от перспективы линчевания у многих белых зачесались руки. А зудящие руки можно отлично почесать пеньковой веревкой.

Это дело нужно было провернуть быстро – иначе начальник полиции позвонит мэру, а тот свяжется с губернатором, и город в считаные часы наводнится войсками Национальной гвардии. Так что Уайта нужно было или линчевать быстро, или не линчевать вообще.

Линчевание назревало, это было ясно как день. Семена ненависти давно уже были посеяны – тут и неприятности в школах, и черные подстрекатели из Нью-Джерси и Иллинойса, баламутящие негров в Литтлтауне, и вулвортское дело[23]. Пришло время собирать урожай.