Эликсиры Эллисона. От глупости и смерти (сборник) - Эллисон Харлан - Страница 170

– Послушайте, мистер Толливан, что вы от меня-то хотите? Мое дело маленькое, я тут только работаю. Могу ему сказать, что вы опять звонили.

– Но вы же его жена! Вы же видите, что он меня ограбил!

– А вот это, мистер Толливан, я слушать не обязана!

Тон ее был небрежный, крайне развязный, нетерпеливый, грубый, отталкивающий, будто он какой-то чудак, псих, будто вздумал требовать невесть чего, а не вежливо просит положенного. Этот тон подействовал на него, как бандерилья на уже взбешенного быка.

– Это нечестно!

– Да скажу я ему, скажу. Все, вешаю трубку.

– Я с вами поквитаюсь! Вот увидите! Должна же быть справедли…

Она с силой бросила трубку, раздраженно щелкнула резинкой, уставившись в потолок. Будут тут еще всякие ее доставать!

Передавать мужу слова Толливера она даже не подумала.

И вот это была самая большая ошибка из всех.

Танцуют электроны. Поют эмоции. Четыре миллиарда голосов, гудящих как потревоженный улей. Эмоциональный гештальт. Копится заряд, расползается, ищет слабое место, острие, точку разряда. Почему здесь, а не там? Случайность, неоднородность заряда, тончайшая трещинка в материале. Вы, я, он, она. Каждый, любой, случайностью выбранный человек, рожденный от женщины, чья ярость оказалась настолько мощна.

Каждый – Фред Толливер. Слияние неведомого.

Он подъехал к колонке с бензином высшего качества и заглушил мотор, дав ему секунду поработать вхолостую. Сотрудник заглянул в окно, и Слейзник, улыбнувшись с трубкой во рту, бросил ему:

– Привет, Джин. «Экстра», полный бак.

– Простите, мистер Слейзник. – У Джина почему-то был грустный вид. – Не могу я вас обслужить.

– Какого черта? Топливо кончилось?

– Нет, сэр. У нас баки под завязку заполнены. Но все равно вам ни капли не могу продать.

– Но какого черта?

– Фред Толливер не хочет этого.

Слейзник уставился на собеседника непонимающим взглядом. Ослышался, что ли? Он уже одиннадцать лет на этой станции заправляется. И откуда они вообще знают этого урода Толливера…

– Джин, не строй из себя кретина. Заправляй, к чертовой матери, бак!

– Простите, сэр. Бензина для вас не будет.

– Да кто тебе этот Толливер? Неужели родственник?

– Никто, сэр. Никогда его не видел. Возникни он здесь сейчас, я его и не узнал бы.

– Так какого… какого черта… Да я… да я…

Но Слейзник не нашел слов, чтобы заставить Джина залить хоть литр бензина в «Роллс-Ройс».

Ни один сотрудник оставшихся шести заправок на той же дороге не соглщасился обслужить его. Хотя бензин кончился за милю до офиса, Слейзник кое-как смог подъехать к тротуару, но не совсем. Бак пересох посреди бульвара Вентура, и Слейзник уже собирался было припарковаться, но вдруг движение на дороге, еще свободное пару минут назад, стало таким интенсивным, что машины выстроились бампер к бамперу. Слейзник завертел головой, пораженный количеством автомобилей, но выбраться из этой гущи не мог, да и незачем было: как ни странно, в этом совсем не деловом районе впервые на его памяти свободных мест у тротуара не было.

Ругаясь в голос, он переключил передачу на нейтральную, опустил стекло, чтобы держать руль, находясь снаружи, и вылез из замолкшей машины. Хлопнул дверцей, проклиная Фреда Толливера, и шагнул от машины в сторону. Послышался мерзкий треск раздираемой ткани. Пятисотдолларовый кашемировый пиджак зажало замком.

Здоровенный лоскут мягкой, как взгляд лани, материи, переливающейся от бежевого цвета до цвета опавших листьев, – лоскут материи самого любимого, сшитого на заказ в Париже пиджака, – повис, зажатый дверцей, как кусок мяса на крюке скотобойни. Слейзник невольно всхлипнул от боли утраты.

– Да что же это творится, черт побери! – рявкнул он так, что услышали пешеходы.

Это был не вопрос, это было проклятие. Ответа не последовало, да он и не требовался, но зато послышался отдаленный раскат грома с той стороны долины Сан-Фернандо. Лос-Анджелес сжимала тисками двухлетняя засуха, однако теперь над Сан-Бернардинос зловеще нависали угольно-серые облака.

Слейзник наклонился к окну и попытался повернуть руль в сторону тротуара, но с выключенным двигателем не работал и гидроусилитель, а потому руль едва поддавался. Слейзник давил, напрягался… и вдруг – щелк! – что-то треснуло в паху. Неимоверная боль пронзила обе ноги, Слейзник согнулся пополам, ухватившись за больное место. В глазах вспыхнули огненные шары. От невыносимой боли он неуклюже закружился на месте, переступая с ноги на ногу мелкими шажками, издавая стоны, испытывая смертную муку. Он прислонился к машине, и боль начала стихать, но что-то внутри него точно порвалось. Через несколько минут он уже смог немного разогнуться. Рубашка намокла от пота, дезодорант выветрился. Машины виляли вокруг его «Роллс-Ройса», неустанно гудя; водители объезжали его, осыпая проклятиями. Надо было убрать машину с середины улицы.

Все еще держась одной рукой за пах, в разорванном пиджаке, благоухая потом, Уильям Слейзник налег плечом на машину, схватился за руль и снова напрягся. Переднее колесо медленно повернулось. Он встал поудобнее, хотя в паху пульсировала мучительная боль, налег плечом на окно и снова попытался сдвинуть эту махину. Слейзник впервые с завистью подумал о легких спортивных машинах. «Роллс-Ройс» подался вперед на долю дюйма и откатился назад.

Глаза заливало потом и жгло. Слейзник пыхтел и изо всех сил, насколько позволяла боль, толкал. Машина не поддавалась.

Слейзник оставил попытки. Ему была нужна помощь.

Помощь!

Стоя посреди улицы возле машины, прижимая ладонь к паху, в рваном пиджаке, воняя как мусорное ведро, он отчаянно махал свободной рукой, призывая на помощь. Но никто не остановился. Над долиной прокатывался гром, что-то похожее на вилы молний сверкало над равнинами, где изнемогали от жажды Ван-Найс, Панорама-Сити и Северный Голливуд.

Машины летели на него с ревом и сворачивали в последний момент, как матадор, выполняющий веронику[154]. А некоторые водители даже прибавляли скорость, и казалось, будто они возвышаются над рулем, бешено скаля зубы, готовые уничтожить его. Несколько машин чуть его не задели, он едва успел отскочить в сторону. Один «датсун» пролетел так близко, что боковым зеркалом пропахал глубокую борозду на правом борту «Роллс-Ройсаа». Слейзник ругался, жестикулировал, умолял – но никто не остановился. Только одна толстуха высунулась из окна, пока муж за рулем давил на газ, и крикнула что-то злобное – расслышать можно было только слово «Толливер»

В конце концов он просто бросил машину посреди улицы с открытым, словно рот голодного птенца, капотом.

Слейзник направился к себе в офис, решив позвонить в Автомобильный клуб, пусть отбуксируют машину на заправку. У него не было ни времени, ни сил идти на заправку, брать канистру с бензином и возвращаться заправлять бак. А пока он шел эту милю до офиса, успел подумать, была ли бы у него возможность купить канистру бензина.

Толливер!

Черт бы побрал этого гада!

В офисе никого не было. Узнал Слейзник об этом не сразу, потому что никак не мог зайти в лифт. Он стоял то тут, то там, ожидая, чтобы спустилась кабина, но все они останавливались на втором этаже. Лифт приходил, только когда появлялись другие пассажиры, а Слейзник всегда оказывался не перед теми дверями. Он бы проскользнул в лифт, пока входили остальные, но не успевал он выставить руку, чтобы двери не закрывалась, как они, казалось, ускорялись, будто направленные чьим-то недобрым разумом. Так продолжалось минут десять, пока не стало очевидно, что происходит что-то ужасное, жуткое, необъяснимое и неправильное.

Пришлось идти по лестнице.

(На лестнице он поскользнулся и ободрал колено – какая-то щель в ступеньке поймала правый каблук и оторвала его от туфли.)

Хромая, как инвалид, в повисших лохмотьях, зажимая рукой пах, с пятнами крови, проступающими сквозь штанину, он добрался до одиннадцатого этажа и попытался открыть дверь. Она, конечно, впервые за тридцать пять лет существования здания была заперта.