Мы, Мигель Мартинес (СИ) - Тарханов Влад - Страница 15

Это была пишущая машинка «Ундервуд». Настоящая, дореволюционная. Я любил ее за очень мягкий ход и какой-то необычайно выпуклый шрифт, настолько приятный писательскому глазу, что оторваться от написанного (точнее, напечатанного) текста было сложно. Какое-то нечеловеческое соответствие внешнего вида и функционала.

Конечно, буквы были перепаяны в полном соответствии с новым алфавитом, ну да чего уж там. В общем, создал я рукопись в единственном экземпляре. И напрячь мозговую мышцу пришлось еще как! А еще руки! Конечно, это не привычная мне клава моего ноута, но общие черты всё-таки имеются. Вот только нельзя текст откатить назад и внести исправления. Эх! Полцарства отдал бы за нормальный копм с принтером. Но мы имеем только фигвам… народную индейскую избу или же Ундервуд!

Ждал я приглашения, ждал, и понял, что пока что не дождусь. И решил это дело немного подтолкнуть. Понимал ли я, что хожу по краю пропасти, и что меня могут и закопать, даже не дав слова сказать в своё оправдание? Конечно. Мне показалось, что ЭТОТ риск оправдан.

Пятого марта я уговорил слушательницу Промакадемии Надежду Аллилуеву дать небольшое интервью. Седьмого я уже был в кабинете Сталина. Какая тут связь? Ага! Угадайте с трёх раз! Понимал ли я, какой может быть реакция Иосифа Джугашвили? Конечно же, понимал. Любой! Причём не самой для меня благоприятной в любом случае, в тоже время, я понимал и то, что просто игнорировать Михаила Кольцова у Сталина уже не получится. Так и вышло. Как я сумел договориться по поводу интервью? В этом мне помогла Полина Жемчужина, она же Перл Соломоновна Карповская, жена председателя Совнаркома Вячеслава Молотова, фактически, первая леди СССР по статусу. В это время она была близкой подругой Надежды, так что договориться получилось довольно просто.

В здание Промакадемии на Басманной улице, 20 я прибыл примерно за полчаса до оговоренного времени. Было такое опасение, что мне не дадут встретиться с Аллилуевой. Наверное, я всё-таки переоценил сталинские спецслужбы. Хорошо, что мне, как руководителю серьезного газетно-журнального объединения кроме личного секретаря положен был и служебный автомобиль. Это очень облегчало жизнь, особенно в Москве. Искомая интервьюируемая нашлась на третьем этаже учебного заведения, которое, несмотря на то, что имело высокий статус академии на самом деле было чем-то вроде техникума, дававшего образование чуть-чуть выше общего среднего. Но для руководителей советских предприятий это тоже было крайне необходимо, большинство из них ничего кроме правильной анкеты в своем багаже не имели. Надежда стояла у окна, рядом с ней была невысокая худенькая женщина, и они довольно живо что-то обсуждали. В коридоре было довольно людно, и я смог подойти незамеченным.

— Он тебя не ценит! Ты должна доказать ему, что ты не просто жена, а ты настоящий товарищ! Он же наш вождь, первый человек в партии! На тебе такая ответственность, Надя! Только став с ним на одну ступеньку, ты сможешь доказать, что нужна ему! Иначе он тебя отвергнет, неужели тебе это не ясно?

Говорящая эти слова даже не говорила, а шипела, и Надежда слушала её, как будто была загипнотизирована чем-то… или кем-то? Кажется, я знаю, кто с ней рядом. Это должно быть Дора Моисеевна Хазан, она же Андреева, жена одного их членов Политбюро, Андрея Андреевича Андреева. Они учились вместе: кремлевские жёны в Промакадемии.

Когда я подошел почти что вплотную, Дора замолчала, но смотрела она на меня, как на врага, правда, мелькнула лысая голова, которая мне кого-то напоминала, вот только кого?

— Дора, извини, мне нужно с тобой поговорить.

Опс. блин, так это же Никита Сергеевич! Стоп! Так ведь именно отсюда и пошла его карьера! Хм. Мне кажется, что надо бы этот шарик тормознуть, чтобы он не наделал делов. Даже закончить это весьма условное учебное заведение оказался неспособен! Нет, не дурак, но вот сволочь редкостная. С какой точки зрения на него не смотреть. Впрочем, сейчас мне не до него.

— Надежда Сергеевна, я Михаил Кольцов из «Правды», мне хотелось бы побеседовать с вами.

* * *

— Ты, щенок, шени дедас! Какого лысого к моей жэне лезешь!

Стою перед Сталиным, картина: нашкодивший первоклассник и директор школы. Сталин чуть ниже среднего роста, но чуть выше меня, это даёт ему возможность говорить со мной свысока не только в психологическом, но и физическом планах, он давит на меня, давит жёстко, не выбирая слова, этакий мощный эмоциональный выброс. Мне бы съёжиться, окуклиться и не отсвечивать, но уже не получиться.

— Товарищ Сталин, вы же не для этого меня вызвали, чтобы узнать об интервью с товарищем Аллилуевой. Поэтому давайте не будем терять время, а перейдём к тому, что вас действительно интересует, а к этой беседе мы с вами вернемся после этого. Если будет время.

Обнаглевший журналюга? Да нет, просто надо было переждать эмоциональную бурю, теперь меня выслушают, хотя я не уверен, что выслушают без раздражения. Иосиф Виссарионович раздраженно хмыкнул, но не сказал мне ничего, а стал делать то, что помогало ему взять паузу и изменить тон разговора. Он стал набивать трубку, доставая табак из черного кисета. Я молча стоял, присесть мне никто не предлагал, а сам я не решался. поэтому картина школьник-директор оставалась актуальной, вот только настроение директора изменилось. Сталин закурил, задумавшись, стал смотреть в окно. Потом указал мне трубкой на стул. Я осторожно присел. Да, я пережил несколько очень неприятных минут. И только выбив, и вычистив трубку, он спросил:

— Почему в самом конце книги ты написал: «Тем не менее, Троцкого надо убить»?

— Потому что время для этого уже наступило, товарищ Сталин.

— 24 апреля прошлого года Троцкий направил в адрес ЦК ВКП(б) письмо, которое потом опубликовал в своем «Бюллетене оппозиции». Сейчас он — единственная сила, которая может уничтожить советскую власть, потому что имеет множество сторонников, особенно внутри страны. Поводом для письма стала демократическая революция в Испании, которая серьезно изменяет политическую карту Европы, вполне естественное желание Льва подмять под себя испанских коммунистов. И у него есть для этого все предпосылки.

— Не понимаю. Во втором номере журнала «Огонёк» была опубликована статья «День Троцкого». Это очень хвалебная статья, помните, мы говорили о ней, товарищ Кольцов.

— Публикация этой статьи, написанной Яковом Блюмкиным, помогла мне определиться с тем, насколько на самом деле опасен Троцкий и его сторонники.

— Вот как?

Особой уверенности, что мой ответ произвёл на Сталина положительный эффект не было. Иосиф Виссарионович всегда отличался не самым доверчивым характером, мягко так говоря.

— А вот это тогда как понимать?

Он открывает блокнот, в котором выписаны какие-то строки и начинает читать:

«Солдаты свергли Николая, своего знакомого. Свергли Керенского, своего. А поставили себе — чужого интернационального человека с пустыми глазами и трагическим клочком на подбородке.

Они любят Троцкого. И его глаза. И его голос — пронзительный, скрипучий, скребущий гвоздем по стеклу.

Когда Троцкий говорит, это вулкан, изрыгающий ледяные глыбы. Это Анатома, пришедший мириться с людьми. Что он им, умный, отважно-находчивый еврей, этим славянам, неожиданно сырым, лесным, скифам?

Чужое — дорого. Они верят Троцкому. Он им нужен. Он даст хлеба и мир».

— Это тоже Блюмкин написал, да?

— Нет, товарищ Сталин, это написал Михаил Кольцов. И от своих слов отказываться не собираюсь.

— Вот как? Тогда ПОЧЕМУ Троцкого надо убить?

Ну что же, не поверил, да и я сам бы не поверил. Набираю воздуха, смелости, выдаю:

— Проанализировав все процессы, которые происходят сейчас в стране я пришёл к выводу, что вы, товарищ Сталин, возглавили то направление в партии, которое я условно, про себя, назвал «государственниками». Это люди, которые сделали ставку на построение справедливого социалистического государства в одной стране и не ставят вопрос о мировой революции во главу угла. Вам противостоит группа старых революционеров, мечтающих о мировом пожаре, и это для них суперцель, смысл их существования, мечта. И ради неё они готовы пожертвовать страной, всем и всеми. Только ради мировой революции. И позиция государственников мне намного ближе. Троцкий — лидер тех коминтерновцев, тех левых, которые мечтают о революции ради революции, но само по себе это не хорошо и не плохо. Цель — красивая, но не достижимая. Есть два фактора, которые становятся критическими.