После измены (СИ) - Крамор Марика - Страница 30

Моя девочка. Прости! Прости меня! Прости!

— Даша… — протяжно выталкиваю. И вновь не хватает воздуха. Только это уже не приступ. Осознание, что вот он — наш последний разговор, выжигает кислотой.

— Привет, — впервые ее тон не ласковый и теплый, а безжизненный и блеклый.

— Привет, — только и могу тихо выдавить.

Свободной рукой прикрываю глаза, прикладываю прохладные подушечки пальцев к векам. Давлю сильно, до боли. Не могу… я не могу…

— Ты не отвечал мне. Куда ты пропал? Я волновалась.

Настороженная речь окунает в воду, лишая кислорода. Я пытаюсь собраться с силами, но внутри все трясётся от скорби. Я не смогу ей рассказать. Я не хочу тянуть ее вниз.

— Я… — мысли стоят на месте. Ничего не могу придумать. А подготовленные фразы застревают в горле. Ни слова не срывается с губ.

Оглушающее молчание звенит в трубке.

— Ты… что? Я была в аэропорту и ждала твоего звонка, но ты молчал.

— Даша, тебе не нужно приезжать. Так будет лучше, — вот так. Ничего более резонного я даже вымолвить не в состоянии.

Чёрная раскалённая лава течёт по венам. Пальцы неприятно впиваются в металлический корпус.

— Ты к жене вернулся? — прилетает неожиданный вопрос. Не могу вымолвить короткое и уверенное «нет». Оно выжигает гортань.

— Даша, прости меня, пожалуйста! Мне очень жаль! — это единственное, что я могу сказать искренне. Единственное…

Крепко смыкаю губы, чтобы не заорать оттого, каким ничтожеством я себя сейчас ощущаю. Просто гнилью.

— Не надо. Больше ничего говорить не надо, — разочарованно роняет в трубку. Я слышу, что она плачет.

Как же я жалок.

Удавить меня мало, но… судьба уже совсем скоро справится с этой задачей.

Второй приступ я воспринимаю только как ушат холодной воды. Только как своеобразный стоп. Нужно прекратить то, что я делал. Иначе потом будет многократно хуже. Я должен остановиться сейчас.

Теперь между нами не только километры. Намного хуже. И это расстояние уже не преодолеть.

— Даша… я правда считаю, что так будет лучше.

— Ну вот видишь. И татуировку сводить не придётся. Навсегда она.

Этот удар снести еще сложнее. Но я молчу. Это отнимет любую возможность нам когда-нибудь быть вместе. Потому что я не вправе забирать все, что у неё может быть вместо меня…

Крик боли рвется наружу. Дышать ровно давно уже не получается.

Ее последние слова вынимают душу из тела.

— Счастья вам.

Все. Теперь во мне больше ничего не осталось.

— Почему не сказал?

По моему бледному лицу оторопело скользит потрясенный взгляд отца.

Смело его перехватываю.

— Не захотел.

Мы в палате одни. Я сижу, опираясь на спинку кровати.

Отец уже приезжал, пока я был в реанимации. Но поговорить почти не удалось: сон отказывался надолго выпускать из крепких невидимых объятий. Я лишь успел хрипло попросить забрать к себе Сенатора на время.

— Как ты мог молчать все это время?! Йохан, я говорил с врачом. И я имею право знать, что происходит с моим сыном. Ты так не считаешь?!

Морщусь от его громкого сурового тона. Но по-настоящему меня это никак не задевает.

— Ну вот, — кисло бросаю, равнодушно отворачиваясь. Не хочу ни с кем говорить. Не хочу никого видеть. — Теперь знаешь. Легче стало?

— Зачем ты так? Сын…

— А ты зачем? — резко проворачиваю голову и удерживаю растерянный светло-серый взгляд. — К чему твое осуждение? Твои хваленые нравоучения? От них кому-то проще станет? Полегчает кому-то?

Заставляю себя закрыть рот, понимая, что попросту срываюсь. Нервы не выдерживают. А здесь выплеснуть эмоции некуда. Поэтому они накопились, превратившись в тяжёлую глыбу. И давят, давят, давят…

— Мать слёзы дома льёт, а ты…! Я не пустил ее в больницу!

— Мы говорили недавно. Я сказал, что прекрасно себя чувствую.

— А не это нужно говорить, Йохан. Не это…

Внутри неимоверное что-то. Я не хотел никому делать больно. Когда осознал, что дни мои сочтены, мне казалось, что я столько не успел… столько всего ещё хотел бы сделать… И времени с родными проводить больше… и поменять многое, достичь, дойти, добиться…

— Что я могу сделать, скажи! Врачей найти? — добавляет отец после продолжительного молчания. — Скажи что? Не молчи только… я ведь тебе не враг…

Только сейчас замечаю, что на лице его морщин много, следы усталости. А ещё затравленное выражение и чувство бессилия.

— Да не надо, отец. Не надо. Поживу столько, сколько отведено мне. И так задержался.

— Ты умирать собрался? — подбородок его дрожит, а голос вдруг становится слабым. Тихим. В глазах ужас. Я не привык его таким видеть. Обычно там было превосходство. Жёсткость. Алчность. Но не теперь.

Кривая горькая ухмылка прорезает мои губы. Мне нечего ответить, просто нечего. Он не понимает, что ли? Правда не понимает?

— Меня никто не спрашивал. Наверное, несколько месяцев у меня в запасе ещё есть.

Говорю, но сам не верю. А откуда вере взяться? Я и так делал все, что мне предписывали. И все разлетелось на осколки. Второй раз намного тяжелее. Потому что в первый все же веришь, что это еще не конец.

Отец багровеет на глазах. Голос его становится сбивчивым.

— Что за мысли! Тебе есть ради кого жить! Пытаться! Стараться! У тебя есть семья, Йохан! Мне Миранда сегодня звонила, спрашивала о твоём самочувствии! Может, хотя бы это, — обводит ладонью палату, — приведёт тебя в чувство! Зачем ты рушишь все? Тебе, наоборот, нужно цепляться, а ты…

— Ладно, давай не будем нервничать. Если сам не хочешь занять соседнюю койку. Присядь.

Хлопаю ладонью по простыни. Как только отец оказывается ближе, я стараюсь поддерживать беззаботное выражение лица. Молчание затягивается. Я не знаю, что сказать. Больно видеть шок, потрясение на родном лице, влажные глаза.

— Может, завезёшь мне пару книг? Почитаю на досуге.

— Контракты будешь изучать. И связь с юристами поддерживать. Потом ещё пару заданий от меня получишь. И совещание по видеосвязи проведёшь.

Вымученно улыбаюсь. Отец в своём репертуаре. Даже сейчас.

— Тебе впору искать нового человека на мое место, а ты все о контрактах.

— Это не смешно, Йохан, — острый прищур глаз.

— А я и не шучу.

— Не могу это слушать, — тяжело поднимается на ноги, плечи его опущены, голова печально наклонена. — Не узнаю тебя, сын. Ты всегда такой упёртый был, несокрушимый. Всегда спорил. Всегда стоял на своём. Вперёд шёл решительно. А теперь что? Ты очень изменился после выкидыша Миранды.

Долго смотрю в глаза отцу. Долго… наверное, все же нет смысла больше закрываться.

— Да не было никакого выкидыша. Она аборт от меня сделала.

Громкая фраза дезориентирует на мгновение. Сложно это принять, да. Понимаю всю глубину удивления на лице родителя.

Сам испытал нечто подобное, многократно усиленное шоковым неприятием и неверием.

— Как… — отец вновь ослабленно садится на постель. Не сводит с меня неверящего взгляда. Упирается руками в матрас, чуть подаваясь вперёд.

— Вот так. Зачем от меня рожать, если я все равно скоро сдохну, — равнодушно пожимаю плечами. Теперь воспринимать это получается легко. Без неприязни. Я перешагнул. Я смог. Осадок остался, но теперь я могу спокойно говорить об этом.

— Но… но… — глаза отца бегают с моего подбородка до лба и обратно. — Как же так, Йохан… как?

Он знает, что для меня это не просто удар. Ощущение было, что руку отрезали. Так горько мне в жизни никогда не было. Я о подобном даже и подумать не мог раньше.

— Как есть, отец, — взгляд мой опадает на руки. Голос становится тихим. Смиренным. — Мы оба радовались новости об этой беременности, сам знаешь. Думали, начался новый этап в жизни. А потом у меня случился первый приступ. Мы с Мирандой тогда были вдвоём. Отпуск только начался, поэтому удалось все сохранить в тайне. Мы оба не хотели распространяться. Начались бесконечные походы по клиникам, многочисленные анализы, диагностика, медикаменты. Приходилось убеждать себя, что все это не напрасно. Миранда совсем сникла. Постоянно плакала. А потом… — тяжело вздыхаю, поднимая твёрдый взгляд. — Потом был выкидыш. Она очень переживала. А я смирился. Стыдно признаться, но в тот момент я действительно задумался о том, что так, наверное, лучше и природа сама знает, как должно быть. Беспокоился о состоянии Миранды. Но… чуть позже я случайно узнал, что это был не выкидыш. Это был аборт.