Никто не узнает (СИ) - Никандрова Татьяна Юрьевна - Страница 42

С собой у меня только самое необходимое. Многочисленную одежду, обувь, личные вещи и прочий нажитый скарб я уже отправила в Штаты через транспортную компанию, так что тащить тяжесть на себе нет никакой нужды.

— Вот ваш посадочный талон. Всего хорошего!

Забираю документы со стойки и, поправив на плече сумку для ручной клади, направляюсь к воротам, чтобы пройти контроль и предполетный досмотр.

— Карина! — неожиданно раздается за спиной, и мои ноги буквально приклеиваются к полу.

Одно лишь слово, произнесенное до боли знакомым, обволакивающим пространство голосом, и все мои эмоций, вмиг всколыхнувшись, сжимаются в точку, чтобы секундой позже хлынуть по венам обжигающим кипятком. Тут и смятение, и радость, и страх, и недоумение, и шок — меня вот-вот расплющит под толщей навалившихся переживаний.

Медленно, будто боясь спугнуть почудившееся виденье, я оборачиваюсь, и дыхание, споткнувшись, обрывается. Смотрю в бездонную, мучительно-родную синеву глаз Богдана, а в груди снежным комом нарастает чувство надвигающейся потери.

Господи… Как же я, оказывается, скучала! По прямому требовательному взгляду, по густым, сомкнутым на переносице бровям, по губам, по рукам, по татуировкам… По нему целиком скучала!

— Что ты здесь делаешь? — интересуюсь я, даже не стараясь придать голосу спокойствия. Он насквозь пропитан паникой и дрожит. — У тебя ведь тур…

— Не уезжай, Карин, — парень делает несколько шагов мне навстречу, и его руки ложатся на мои плечи. — Пожалуйста, не уезжай.

— Я… Я не могу, — судорожно мотаю головой из стороны в сторону. — У меня уже билеты куплены. И Олег ждет…

— Прекрати! Прекрати выдумывать причины! — он встряхивает меня как тряпичную куклу, вынуждая замолчать. — Ты ведь знаешь, что мы созданы друг для друга? Знаешь. Я люблю тебя. Очень люблю.

— Богдан, не нужно… — силюсь вставить хоть слово, но парень не обращает на мой лепет никакого внимания.

— Ты ошибку совершаешь, неужели не чувствуешь? Хочешь поступить правильно, но по факту делаешь только хуже. Кому от твоего «правильно» легче-то станет? — Богдан ловит мой мечущийся взгляд своим острым и пронзительным. — Думаешь, мне? Да ни черта, Карин! Я без тебя погибаю. Дышать не могу, задыхаюсь. Или, может быть, ты хочешь сделать одолжение мужу, к которому давно остыла? Да нахрен ему это не сдалось! Людям любовь нужна, а не одолжения, понимаешь?

Мне хочется заткнуть уши, чтобы не слышать этих слов. Прекрасных и вместе с тем ранящих в самую глубь души. Нет, я знала, что будет тяжело и невыносимо горько… Но не так. Не до такой степени.

— Это ты сейчас, сейчас так говоришь! — в приступе бессильной ярости я вырываюсь из его ладоней. — А пройдет время, и ты возненавидишь меня за то, что я отняла у тебя будущее! За то, что не дала шанса испытать настоящее семейное счастье! Знаешь, Богдан, дети — это правда замечательно… Это целый мир, бесконечная вселенная, и очень скоро в твоей жизни появится девушка, с которой вы будете хотеть одного и того же.

— Да твою ж мать! — рычит Богдан, хватаясь за волосы. — Ты вообще меня слышишь?! Мне ты нужна, Карин! Ты, а не какие-то гипотетические дети! Ну не хочешь ты рожать, да и хрен с этим… Не рожай! Клянусь, ни на чем настаивать не буду!

Перед глазами — мутная пелена, а в груди — черная дымящияся дыра. Больно, черт подери. Очень больно. Но я должна быть сильной. Должна справиться с этим жестоким испытанием. Не ради себя — ради него.

— Хватит, — я сглатываю и в течение нескольких секунд пытаюсь восстановить сбившееся дыхание. — В твоем возрасте совершенно нормально думать, что каждая любовь — последняя. Я тоже так считала, когда выходила замуж. Но на деле молодость очень склонна к преувеличениям. Если я останусь, то первое время между нами действительно все будет замечательно. Но потом… Потом начнется быт. Новизна чувств притупится, и ты станешь жалеть о том, что связал свою жизнь со мной, стареющей и бездетной. Ты молод, популярен, успешен. Перед тобой открывается такое потрясающее будущее! Впереди столько возможностей, столько чудесных женщин…

— Карина! — рявкает парень, раздраженно сжимая кулаки. — Не втюхивай мне, что мои чувства — херня. Это не так. Никаких возможностей ты меня не лишаешь, а женщины… Да плевать я на них хотел! Я натрахался, слышишь? Нагулялся. Я нас хочу. Тебя и меня. Вместе.

Богдан делает еще один крошечный шаг, и в ноздри забивается запах его кожи, смешенный с сигаретным дымом и прибитый ментолом. Самый потрясающий аромат, который я когда-либо вдыхала. Родной и бесконечно любимый.

Ну зачем он так со мной? Зачем все это говорит, терзает душу, мучает? Неужели и впрямь не понимает, что нет у меня выбора? Просто нет. Я заслуживаю спокойствия. Заслуживаю права не терзаться чувством вины каждый раз, когда вижу женщин с колясками. Заслуживаю возможности не сравнивать себя, тридцатилетнюю и изломанную, с его молоденькими поклонницами, пуляющими лифчики на сцену. Я заслуживаю долбанной душевной гармонии, которая вот уже несколько лет отказывается ко мне возвращаться.

А Богдан заслуживает счастья. Простого человеческого счастья, которое я, увы, ему подарить не способна.

Олег принял мое нежелание иметь детей. Принял и смирился. И, учитывая то, что мы с ним вместе прошли через потерю ребенка, его принятие кажется мне вполне естественным.

А вот с Богданом я так поступить не могу. Слишком он необыкновенный. Сильный и в то же время беззащитный в своей неподдельной искренности. Сосем еще юный. Чуткий. Трогательный. Светлый. Самый светлый мальчик на Земле.

Всевышний, если ты все-таки существуешь, молю, дай мне сил закончить начатое. Пусть Богдан меня услышит. Пусть поймет, что это все только ради него.

Делаю глубокий медленный вдох и задираю подбородок повыше, чтобы продемонстрировать непреклонность и решительность. Да, только так. По-другому прекратить затянувшуюся пытку не получится.

— Послушай меня внимательно, Богдан. Давай поговорим по-взрослому. Я замужем и приняла решение остаться с мужем. Ты можешь сколько угодно меня переубеждать, но это ничего не изменит, — вижу, как от лица парня отливает кровь, а веки, наоборот, выразительно краснеют. Дальше смотреть на его боль нет сил, поэтому я опускаю глаза в пол. — Я уезжаю в Америку. Сегодня. Сейчас. И ты не будешь этому препятствовать.

— Карина, пожалуйста, не надо, — говорит совсем тихо, с вкрадчивой мольбой, от которой мое трепещущее сердце разбивается на тысячи осколков. И каждый из них вибрирует отчаянием. Каждый болит. — Ты просто напугана. Ситуацией, абортом, грядущими переменами… Но это временно, понимаешь? Мы справимся, со всем справимся. Только не бросай меня. Не уходи. Я не могу тебя потерять…

Вот же черт! Даже не припомню, когда меня в последний пожирала такая пробирающая до костей агония. Наверное, на похоронах Максимки. Правда тогда мне нужно было примириться с независящей от меня неизбежностью, а сейчас я творю эту неизбежность сама. Собственными руками.

Богдан снова протягивает ко мне ладони, и я, заткнув сердечный порыв упасть в манящие объятья, отшатываюсь от него как от прокаженного.

— Не подходи. Позже ты мне еще спасибо скажешь. Когда повзрослеешь, когда поймешь. Когда-нибудь это случится обязательно.

Я пячусь назад, разворачиваюсь и, переходя на бег, устремляюсь в зону таможенного контроля.

Отвратительное получилось прощание. Ранящее и лживое. Но иначе было нельзя. Иначе бы не вышло.

Провожу рукой по мокрой щеке, собирая слезы. Я сейчас не просто плачу, нет… Я реву навзрыд. Со всхлипами, рваным придыханием и трясущимися губами.

В области солнечного сплетения одна за другой разрываются ядерные бомбы, а в голове крутится назойливая строчка из попсовой песни, которую я однажды напевала Богдану: «Напитки покрепче, слова покороче. Так проще, так легче стираются ночи…»

Какая ирония! В самые трагичные моменты жизни на ум приходят не возвышенные цитаты классиков, а именно вот это — затертое до дыр, сопливое, юношеское.