Никто не узнает (СИ) - Никандрова Татьяна Юрьевна - Страница 30

Не знаю, откуда в обществе и в культуре взялась эта масштабная тяга к черно-белому, но лично мне отрицание полутонов всегда казалось признаком недостаточно развитой личности. К счастью или к сожалению, в жизни не бывает однозначно плохих или однозначно хороших людей, так же как не бывает мнения, с которым были бы согласны без исключения все.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Мир держится на принципе относительности всего, что в нем есть, и любая попытка возвести какое-то знание в абсолют обречена на провал.

— Молодец, ты его дожала, — Эдик достает из дипломата пачку сигарет. — Будешь?

— Нет, спасибо, — отрицательно мотаю головой. — Я же в завязке.

Положа руку на сердце, это не совсем правда. Стоя на балконе в квартире Богдана, я периодически покуриваю с ним за компанию. Но, сами понимаете, агенту об этом знать необязательно.

Попрощавшись с Эдиком, я выхожу на парковку и в эту самую секунду вспоминаю про телефон, который во время совещания стоял на беззвучном режиме. Извлекаю гаджет из недр сумки и несколько секунд потрясенно таращусь на экран.

Три пропущенных. И все от одного человека. Человека, общение с которым доставляет мне исключительно боль и дискомфорт. Ну, по крайней мере, последние несколько лет.

Набираю в легкие побольше воздуха и шумно выдыхаю. Нужно вести себя по-взрослому. Хватит прятаться в панцирь застарелых обид.

Сжимаю волю в кулак и подношу мобильник к уху:

— Мам, привет. Звонила?

— Здравствуй, Карина. Да, звонила. Могла бы то ко мне сегодня заехать?

Это странно. Очень-очень странно. Особенно учитывая то, что в последний раз я была у матери дома больше года назад. С чего это вдруг она решила проявить гостеприимство?

— Что-то случилось? У тебя все нормально? — после небольшой паузы интересуюсь я.

— Да, у меня все в порядке, — звучит в трубке ее по обыкновению сухой голос. — Просто я хотела с тобой поговорить.

— Ну… Ладно, — я кидаю быстрый взгляд на наручные часы. — Скоро приеду, но только ненадолго. У меня вечером планы были.

— Хорошо, — безэмоционально отзывается она и первая кладет трубку.

Закидываю телефон обратно в сумку и, сняв машину с сигнализации, сажусь за руль.

Я не знаю, зачем мама позвала меня к себе, но, судя по предчувствиям, на приятный разговор надеяться не стоит.

Глава 30

Моя мать, сколько я ее помню, всегда была холодной и в высшей степени рассудочной женщиной. Даже будучи ребенком, я не слышала от нее слов похвалы, которые бы не носили объективного характера. Она поощряла мои успехи в учебе, называла умницей за победы в олимпиадах по русскому языку, а позже не без кичливости информировала подруг о том, что ее дочь поступила учиться в МГУ.

Но ни разу в жизни она не называла меня солнышком, красавицей или доченькой просто так, не за заслуги. Мама не ласкала меня перед сном, не водила в кафе-мороженое и вообще никак не проявляла ту самую грань родительской любви, которую принято считать безусловной.

Она была погружена в себя и в свою карьеру в театре, а во мне видела лишь человека, который должен стать достойным продолжением ее великого рода и гениальной личности. Да-да, моя мать была потомком дворян Араповых, и это являлось предметом ее нескрываемой гордости.

Справедливости ради скажу, что нехватку родительского тепла я всегда восполнял за счет общения с отцом, который был умным, чутким и удивительно понимающим человеком. Именно с папой у меня связаны самые счастливые детские воспоминания: поездка на Байкал, уютные посиделки у камина с кружкой безалкогольного глинтвейна и жаркие споры по поводу недавно прочитанных книг.

Честно говоря, я до сих пор не понимаю, что играло роль клея, на котором держался брак моих родителей. Они были настолько разными — и по характеру, и по увлечениям, и по складу ума, что мне вообще с трудом верилось в добровольность их союза.

Однако, несмотря на мой скепсис по поводу их совместимости, родители жили вместе вплоть до самой смерти отца. Размолвки и ссоры между ними, конечно, случались. Иногда даже очень серьезные. Но о разводе, насколько я знаю, речи никогда не шло.

После папиной кончины мать, которая всегда нездорово тяготела к авторитаризму, сделалась совсем невыносимой, и наше без того прохладное общение стало вовсе сходить на нет.

Чем старше и независимей я становилась, тем сильнее мать критиковала мои книги, мои поступки, мой образ мыслей, мою одежду, прическу и даже макияж. Единственным элементом моей жизни, который, казалось, ее абсолютно устраивает, был Олег. Меня она могла хаять долго и изощренно, а о моем супруге всегда выказывалась только в положительном ключе.

Вот такая вот ирония, господа.

И раз уж мы заговорили о моих душевных болячках, то добавлю, что последней каплей терпения, которая окончательно отвернула меня от родительницы, стала ее фраза «Ты во всем виновата!». Не хочется излишне драматизировать, но тогда эти слова к чертям собачьим размозжили мою и без того искалеченную психику.

Мать обвиняла меня в приступе гнева и, наверное, руководствовалась какой-то внутренней беспомощностью, но мне от этого не легче. Тогда я нуждалась хоть в какой-то поддержке, а в итоге получила упреками по лицу. Хлестко и больно.

Ты во всем виновата.

Если честно, эта фраза до сих пор звенит у меня в ушах. И хоть врачи тысячу раз повторили, что в случившемся нет ничьей вины, мне потребовалось несколько лет и куча сеансов психотерапии, чтобы перестать видеть в себе причину смерти собственного ребенка.

Получилось ли у меня излечиться от этой травмы? Я не знаю. Правда, не знаю.

Иногда кажется, что да. А потом как накроет… Что хоть не стенку лезь.

Да, периодически еще накрывает. Даже сейчас.

Миную автоматические распашные ворота и паркую машину у входа в гараж. Внутрь заезжать нет смысла, все равно не планирую тут задерживаться.

Мать встречает меня у порога в длинном шелковом халате-кимоно до самых пят. Она ничуть не изменилась за прошедший год: все такая же осанистая, ухоженная и с надменным взглядом из-под тяжелых век.

— Проходи, — величественным движением руки она указывает мне на столовую, в которой, видимо, и состоится наш разговор.

Скидываю туфли и, глухо шлепая босыми ногами по мраморному полу, направляюсь в ванную, чтобы сполоснуть руки. И хотя я нахожусь в доме, в котором жила с одиннадцати до восемнадцати лет, внутри у меня ничего не екает. Это жилище кажется мне чужим, и возвращаться сюда совсем не тянет.

— Чай будешь? — очевидно, из вежливости предлагает мать.

— Давай, — так же из вежливости соглашаюсь я.

— Какие новости? Как на работе? — звеня чашками, интересуется она.

— По «Тропе Грешников» сериал хотят снимать, сейчас как раз условия обсуждаем, — выдавливаю я, стараясь звучать непринужденно. — У тебя как дела?

— Неплохо, — мать ставит передо мной тонкую фарфоровую чашку на блюдце и медленно опускается на стул. — Кстати, ты слышала, в среду у Спицыных серебряная свадьба? Я как раз сегодня по магазинам прошлась, платье для торжества подобрала.

— Правда? — делаю вид, что меня волнует жизнь маминых давнишних знакомых. — Двадцать пять лет в браке — это здорово.

— Да, действительно, — она делает крошечный глоток чая. — Знаешь, где в итоге наряд купила?

— Где? — на автомате подхватываю я.

— В ЦУМе, — выдает многозначительно, а затем ее холодные серые глаза с удвоенным вниманием вгрызаются в меня. — Ты же знаешь, там все мои любимые бутики.

Ба-бах. Ба-бах. Ба-бах.

Сердце перепуганной птицей рвется из груди, кровь в венах стынет, а выражение сдержанной беспечности пластилиновой маской застывает на лице. Мне требуется несколько бесконечно долгих мгновений, чтобы сопоставить факты и осознать суть произошедшего.

Я догадывалась, что мать никогда не пригласит к себе просто так. Только, чтобы в очередной раз ткнуть меня лицом в собственное дерьмо. Показать, какая я ужасная дочь, родительница, а теперь, получается, и жена.