Хороший сын (СИ) - Маквей Пол - Страница 16

— Как там твоя подружка? — Папаня ухмыляется.

— Папа! — восклицаю я, смеюсь и краснею, но по-хорошему.

Мне вообще-то приятно. Выкатываю грудь и иду, подняв голову, слегка подпрыгивая. Так, наверное, себя чувствуешь, если у тебя есть настоящий папа. Как в телевизоре.

— А много у тебя подружек, Микки? — спрашивает он.

— Да не, — отвечаю, смутившись.

А надо было сказать: «А то». Нужно сначала думать, а потом разевать варежку.

Барабаны. Вдалеке. Проты готовятся к маршу — сегодня 12 июля. Для них это как для нас День святого Патрика.

— А чего в этом такого, ты уже большой, — рассуждает Папаня. — Мама твоя верно говорит: того и гляди голос сломается. А волосы еще не растут?

Мама ему все сказала. Да как она могла? Вот откуда взялся этот таинственный кивок! А я думал, что ей можно сказать. Погодите-ка. Волосы? Боженька Иисусе. Он что, будет говорить со мной об Этом?

— Не хочешь говорить — не говори, — успокаивает меня Папаня, положив мне руку на плечо. У меня аж все съеживается изнутри. — Мне тебе как, рассказать про девчонок?

— Да не, пап, — мямлю я.

— Аккуратнее всего надо с самыми большими тихонями, дьяволенок, — смеется Папаня. — Но со мной, Микки, сынок, можешь говорить свободно. Задавать любые вопросы.

— Я…

Думаю, не спросить ли о том, о чем говорили мальчишки и Пэдди. Но Ма же сказала: это скоро изменится.

— Спешить некуда, сынок, спросишь, как дозреешь, — говорит он и слегка щиплет меня за руку — больно, на самом деле, но я молчу. Может, когда мы в следующий раз пойдем гулять, я у него кое-что спрошу. А так мы просто идем молча, но и это хорошо. Смотреть на Киллера — все равно, что смотреть филим. А во время филима не разговаривают.

В конце Брэй Папаня перепрыгивает через ограждение. Я смотрю на протский Старый парк. Оттуда слышно оркестр. Мне через ограждение не перепрыгнуть, я протискиваюсь между погнутыми прутьями. Мы карабкаемся по травяному склону и оказываемся наверху — там бритский наблюдательный пункт, он похож на маяк. Вокруг загородка из металлической сетки, высотой почти с сам пункт. Наверху колючая проволока. Похожа на волосы нашей Моли.

Во всем Ардойне, до самых гор за ним, единственное яркое пятно — клетка для задержанных, обстрелянная бомбочками с краской. А так Ардойн совершенно черно-белый, похоже на начало «Улицы Коронации», которую я иногда смотрю с Ма.

— Помнишь, я туда тебя таскал, когда ты был совсем мелким? — спрашивает Папаня, указывая себе за спину.

Я щурюсь на пеньки, которые, надо думать, раньше были качелями. Представляю, как Папаня меня качает, а я хохочу. Может, даже и вспоминаю.

— Да. — Киваю.

Он касается рукой моей головы, а я не отстраняюсь.

— Глянь на эту дыру, — говорит он, не сводя глаз с Ардойна. — Тоскливее ничего не придумать. Когда вырастешь, сын, ты ведь свалишь отсюда, да? Я все себе не прощу, что здесь остался.

— Я хочу уехать в Америку, — произношу.

У Папани загораются глаза.

— Верная мысль, сынок. Так и надо. Хорошо соображаешь.

— Я знаю, что уеду в Америку. Во что бы то ни стало.

Папаня смотрит на меня так, будто никогда раньше не видел. Он мною доволен.

— Да, сынок, ты уж постарайся и свали из этого… ада. И никогда не возвращайся. Там, за этими горами, Микки, лежит целый мир. Я тебя когда-нибудь свожу на Пещерную гору. Знаешь Нос Наполеона?

— Там видно, как он лежит на земле, задрав нос вот так. — Запрокидываю голову. — Ты мне рассказывал, когда я был маленький.

— Отсюда не видно. Оттуда сверху тоже. Видно по дороге. Под определенным углом. Да и вообще вид оттуда очень красивый. До самого Лоха открывается, даже видать, как корабли плавают. А на них куда угодно можно добраться. Куда хочешь.

— И в Америку тоже?

В давние времена туда действительно плавали на кораблях. А я хочу лететь на самолете. Прямо мечтаю о джетлаге — это звучит так шикарно.

— А почему нет? — Он улыбается. — А где деньги достать, ты думал? Нужно практично подходить к делу.

Не думал. Прямо-таки ни минуточки. Где достать деньги? Или как обойтись без них.

— Можешь найти работу. Начать откладывать. Я в твоем возрасте щепки продавал в дома на растопку. Собирал в лесу сухостой, колол, раскладывал щепки по мешкам и ходил, сбывал их в дома.

Вот ведь стыдобища. Я так никогда позориться не стал бы. И Ма тоже. Одно удивительно — Папаня-таки когда-то работал.

Сидим на краю склона, рассматриваем горы. Киллер жует траву. Только перестали бы они бить в этот дурацкий барабан. Вытаскиваю пучок травы из земли, отряхиваю корни.

За спиной громкий хохот. На ступеньках туалета сидит парочка алкашей.

— Сиди здесь.

Папаня встает.

— Ты куда?

Подтаскиваю к себе Киллера.

— В туалет. Через пару минут вернусь, — говорит он.

— А если сюда проты придут?

— Да не придут, Микки, — ухмыляется он.

Мне страшно, однако портить день не хочется.

— Ладно, — говорю, так, как будто мне ничего не стоит посидеть совсем одному на Боун. И вообще, со мной же Киллер.

Папаня шлепает к обшарпанному домишке, а я встаю и подхожу к самому краю, заслоняя глаза от солнца. Ветер так и режет лицо.

Можно, например, для начала добраться до Филиппин. У меня там есть друг по переписке. Правда, я от него ничего не слышал с тех пор, как я ему написал, а он написал ответ, а я написал ему обратно и спросил, богатый он или нет.

Я, как паук, чувствую дрожание паутины. Включаю супер-слух. Разобрать удается только три нецензурных слова. Трое Крутых Парней. Оглядываюсь, где там Папаня, но его нет.

Подходят ближе. Когда проходишь мимо парней, с которыми не знаком, у нас полагается сказать «Порядок!» и кивнуть. Если этого не сделать, тебя примут за прота и отмутузят. Или решат, что ты их боишься, и за это отмутузят. Я этих слов говорить не люблю, потому что говорю не так, как они. Да и киваю неправильно. Парни это всегда замечают и бесятся.

Думай! Можно прикинуться хромым — в смысле, кто ж станет бить калеку?

Эти станут.

Я всегда знал, что умру молодым, но надеялся, что скончаюсь от чего-нибудь экзотического, вроде импетиго или скарлатины.

Подходят ближе, подтягиваю Киллера к себе, будто он в чем-то провинился, и заодно начинаю хромать. Прошли мимо. Двойной блеф. Две уловки в одной, и… по заднице меня сапогом не съездили. Ура, победа!

Интересно, а в Америке пацаны тоже говорят друг другу «Порядок!», когда проходят мимо? Ну, а я-то почему этого не могу сделать? Можно подумать, всем парням в Ардойне выдали какой-то секретный шифр. А меня в тот день не было в школе. Или, может, им каждому сказал его папаня? А мне мой не сказал, потому что бестолочь. Сегодня-то старается, но… Чего он там застрял? Мне это не нравится.

Смотрю в сторону туалета. За ним — разбомбленный кинотеатр. Я к нему даже и не подходил никогда. Интересно, протский это кинотеатр или католический? Пиная комья земли, иду обратно к краю. Справа видны заграждения в конце нашей улицы — высокие заборы из рифленого железа, которые должны помешать нам убивать друг друга, а дальше — протский район. Вот он, оказывается, как выглядит. Такая же задница, как и Ардойн. А я всегда думал, они богаче, чем мы.

Слева — еще заграждения в другом конце нашей улицы, а за ними — протская Крумлин-Роуд. Прямо впереди, в центре Ардойна, рядом с улицей, где живет Пердун, небо прокалывают длинные шпили Церкви. Дальше, туда где протский Шэнкилл, не видно. Поворачиваюсь к протскому Старому парку и понимаю, что они взяли нас в окружение. Теперь ясно, почему мне никуда не разрешают ходить.

Поворачиваюсь и смотрю за улицы, на горы. Они похожи на декорации на съемочной площадке. Высоко в горах над Ардойном стоит парочка белых домов. Интересно, что можно увидеть оттуда? Кто-то мне говорил, что в ясный день из Донегола видно Америку. Но я ни разу не был в Донеголе. Да и в половине мест, которые отсюда видно, тоже.

Меня со всех сторон обступают горы. Я, конечно, высоко забрался, но за них мне не заглянуть. Нам не дают выглядывать наружу. Горы — это тоже заграждения. Может, за ними ничего и нет. Есть только то, что видно. Хотя, есть, конечно. Я же видел по телевизору.