Ухожу на задание… - Успенский Владимир Дмитриевич - Страница 17

По коридору, по комнатам гулял сквозняк, пахло гарью. Соломенные циновки были покрыты хлопьями пепла, словно черным снегом.

Семин осмотрел все помещения, все закоулки, побывал на чердаке и в подвале. Матросы обшарили сад. Людей нигде не было. Документов — тоже. Шкафы и сейфы раскрыты настежь. Не осталось в них ни одного листка. Сотрудники миссии перед уходом поработала тщательно в добросовестно.

Николай Иванович устало присел па низенький столик. Подумал: «Как неудачно все получилось!» Крьгина нет, резиденция пуста. Что же делать теперь? «Спрута возьми живым!» — вспомнил Семин последнее напутствие начальника контрразведки и горько усмехнулся. Где он теперь, этот Спрут?

Голова у Николая Ивановича была тяжелая, мысли путались. Сказывались две бессонные ночи, нервное напряжение последних дней. Очень хотелось лечь, вытянуть гудевшие ноги и закрыть воспаленные глаза. Хотя бы на час.

Нет-нет, нужно воспользоваться дневным светом и еще раз осмотреть помещение. Скрупулезно, внимательно проверить каждый метр, найти хоть какую-нибудь зацепку.

— Надо искать, товарищи, — сказал Семин матросам.

Они передвигали мебель, отдирали циновки, заглядывали во все щели. И в конце концов удача улыбнулась Николаю Ивановичу. Под лестницей на второй этаж, в темном углу, он заметил маленький смятый клочок бумаги. Осторожно поднял листок, развернул, увидел написанные от руки иероглифы.

Сама по себе найденная бумага не имела никакой ценности: это были мелкие распоряжения, отданные какому-то хозяйственнику. Но в правом верхнем углу значилась фамилия хозяйственника и название магазина или фирмы с которой он, вероятно, имел дело.

Николай Иванович разгладил листок и спрятал его в полевую сумку.

Встреча возле ручья

Днем стрельба почти прекратилась. И наши и японцы отдыхали после ночного боя, укрепляли позиции.

Нам приказано было запять круговую оборону на сопке. Морские пехотинцы углубляли траншеи, рыли ходы сообщения. А мы поленились. Выдолбили ямки — и ладно. Лопат у нас не было, да и не рассчитывали сидеть долго на одном мосте. К тому же истомила жара. Солнце пекло беспощадно. Вершины дальних гор плыли в знойном мареве. Мы чувствовали себя, как в печке. Очень хотелось пить.

Наконец капитан-лейтенант разрешил сходить за водой в распадок между сопками. Фляг у нас не было. Ребята выпросили у пехотинцев три котелка и прихватили с собой каски — их тоже можно использовать как посуду.

Федор Гребенщиков пошел за старшего. Я остался возле рации. Тут как раз, часов в шесть, кончилось на нашем участке затишье.

Утром одно из подразделений морской пехоты не смогло захватить высоту 182,9 и залегло на ее северных скатах.

Японцы, наверно, считали, что десантники понесли большие потери и не повторят атаку по крайней мере до темноты. А десантники неожиданно бросились на штурм, забросали гранатами доты, ворвались в неприятельскую траншею. У японцев поднялся переполох.

Со стороны железнодорожной станции опять выполз бронепоезд. Он быстро приближался к месту боя, намереваясь, видимо, подойти па прямой выстрел.

Капитан-лейтенант бросился к стереотрубе, я — к радиостанции. Связался с кораблем, попросил приготовиться к открытию огня. Связь со мной держал главный старшина Карнаухов.

Нелегко попасть в маневрирующий бронепоезд. «Вьюга» дала несколько залпов, пристреливаясь к нему. В ответ на нашу сопку посыпались вражеские снаряды и мины. Вероятно, японцы засекли расположение корректировочного поста.

Снаряды не доставали нас на обратном склоне сопки. Зато мины, с их крутой траекторией, падали возле самых окопов. Все спрятались в укрытия. Только капитан-лейтенант по-прежнему сидел возле стереотрубы да Василии Басов лежал на ровном месте, между капитан-лейтенантом и мной, дублируя команды. Я согнулся крючком в своем мелком окопчике, первый раз пожалев, что он так мал и тесен. В довершение всего откуда-то справа ударил японский гранатомет. Он накрыл нас раньше, чем мы успели накрыть бронепоезд. Яркая вспышка пламени па мгновение ослепила меня. Я чуть не задохнулся от горячего воздуха и ядовитого дыма.

Опомнившись, глянул на рацию. Штыревая антенна была погнута, бок железной упаковки сильно помят. Осколок начисто срезал пластмассовую ручку индикатора. В микротелефонной трубке звучал взволнованный голос Карнаухова. Он слышал взрыв и теперь, забыв про позывные, кричал в открытую:

— Успепский, что с тобой? Почему не отвечаешь?

Я нажал клапан трубки, начал работать на передачу, но тут же убедился, что на корабле не слышат меня. Был поврежден передатчик.

По шее ползло что-то липкое. Я схватился рукой — кровь. Капала кровь и из носа. Я как-то не обращал на это внимания. Было до слез обидно, что в самое нужное время рация вышла из строя. Напрягая память, пытался вспомнить, где надо искать повреждение. Был толчок, удар. Наверное, нарушился какой-нибудь контакт. Но какой? До сих пор мне почти не приходилось работать на РБМ, и я плохо знал устройство этой рации.

К счастью, вернулся Гребенщиков. Он ползком добрался до нашего окопчика и сразу принялся ремонтировать станцию. В эти минуты отличился наш сигнальщик Вася Басов. Корабли на рейде, не получая от нас данных, прекратили огонь. Конечно, там понимали, что на сопке происходит неладное, и все взгляды были устремлены сейчас в нашу сторону. Басов бросился к командиру.

— Товарищ капитан-лейтенант, разрешите флажным семафором!

Командир, поколебавшись, назвал Басову координаты цели. Василий выдернул из сумочки сигнальные флажки. Передал раз, другой — с корабля не отвечали.

Басов догадался: его не видят за дымом на фоне сопка. И тогда, не раздумывая, он выскочил на самый гребень. Позже Василий уверял, что в тот момент совсем не ощущал страха и ничего не видел вокруг. А нам, смотревшим на него снизу, было жутко. Басов размахивал флажками на виду у японцев. В него стреляли из винтовок и пулеметов, стреляли торопливо. Пули щелкали по камням у его ног. Поблизости рвались снаряды и мины. Взрывной волной свалило на землю, он снова вскочил.

— Хватит! Ложись! — кричал ому Собачкин.

Но сигнальщик продолжал работать флажками до тех пор, пока корабли не возобновили огонь.

Кто-то схватил Василия за ногу и сдернул в окоп. Он был бледен, возбужден, но на нем не оказалось ни единой царапины. Это было просто чудо.

Корабельная артиллерия отогнала бронепоезд к железнодорожной станции. Но и оттуда, издалека, его снаряды причиняли вред десантникам. Хорошо, что минут через пятнадцать Гребенщикову удалось отремонтировать передатчик, и мы наконец проучили осточертевшего нам наглеца. Капитан-лейтенант дал точные координаты. Настолько точные, что второй залп лег возле самого паровоза. Хороша видно было, как поврежденный паровоз запарил, окутался клубами дыма. Бронепоезд успел, правда, укрыться за постройками, но больше он уже не появлялся.

Артиллеристы, выполняя нашу заявку, перенесли огонь на японскую батарею, стрелявшую по нашей сопке. Ее тоже удалось обезвредить. А морские пехотинцы к этому времени захватили высоту 182,9 и закрепились на ней.

Во время боя перевязываться было некогда. Я даже разобрался, что, собственно, произошло со мной. Надвинул поплотней бескозырку, пытаясь остановить кровотечение. Лишь когда все стихло, Гребенщиков осмотрел мою голову.

Пострадал я по собственной вине. Поленился вырыть глубокий окоп. Сидел без каски, сняв даже бескозырку. Но дело не только в этом. Мне надоело таскать в карманах гранаты, я положил их на бруствер. Воздушная волна сбросила эти игрушки на меня. Одна угодила в затылок и содрала кожу. Хорошо еще, что были они без детонаторов. Ну а нос мой был разбит камнем, подхваченным той же воздушной волной. Камень угодил чуть ниже переносицы, и от этого удара распухло все лицо.

В пещерах сыро. С каменных стен падали тяжелые капли. Тускло горели свечи. Пахло лекарствами.

Вокруг перевязочного пункта, особенно за ручьем, густой кустарник. Днем оттуда несколько раз стреляли японцы. Медики с опаской поглядывали туда. У входа в пещеру сидели легкораненые бойцы с автоматами и гранатами наготове.